На лужайке Эйнштейна. Что такое ничто, и где начинается всё - Аманда Гефтер (2014)

И Торн рассказал, как Уилер – по обыкновению, одним из первых – много думал об этой проблеме. Суть заключалась в том, что законы физики не существуют в каком-то мире идей, платоновской области за пределами Вселенной, а рождаются вместе с рождением вселенной и умирают вместе с ее смертью. Он даже придумал подходящее слово – «мутабельность».

– В 1971 году Уилер получил приглашение провести семестр в Калтехе. Как-то мы с ним и Фейнманом пошли пообедать в ресторан «Бургер Континенталь». Уилер рассказывал нам об этой мутабельности и спросил: «От чего же могут зависеть законы в нашей Вселенной?» Фейнман повернулся ко мне и сказал: «То, что говорит этот парень, кажется дичью. Но все, что он говорит, кажется дичью!»

Мы все засмеялись.

– А над чем вы работаете сейчас? – спросила я.

– У меня творческий поиск в других сферах, – ответил Торн. – Я снимаюсь в двух научно-фантастических фильмах в Голливуде и пишу статьи для Playboy.

Отец громко рассмеялся, но быстро понял, что смех неуместен, закашлялся и, нахмурив лоб, постарался быть серьезным:

– Что же побудило вас так поменять сферу деятельности?

– У меня хорошие гены, и я, наверное, проживу до ста лет, – сказал Торн. – Но я не могу продолжать делать действительно большую теоретическую физику в течение длительного времени. Я решил, что сейчас как раз подходящее время изменить направление деятельности и заняться тем, что я смогу делать в течение нескольких десятилетий. Кроме того, мне стало скучно.

– Облом вышел, – сказала я, когда мы вернулись в отель.

Мы надеялись получить ответы на некоторые вопросы, а получили только вербальный эквивалент пожиманию плечами. Торн не видел никакого глубокого смысла во фразе о границе границ, он очень много говорил о том, что эта идея бесполезна.

Может быть, она и была бесполезной. Неважно, что она звучала интригующе, – никто не гарантировал, что эта фраза несет в себе сияющую истину. Может быть, в ней не было ничего, кроме бессловесного страдания стареющего физика, который знал, что подходит к концу отпущенное ему время, или даже просто стареющего человека, который не знал, что подходит к концу отпущенный ему ум. Опять же, как сказал Фейнман, все, что Уилер говорил, казалось дичью. Но часто он бывал прав.

– По крайней мере, теперь мы знаем о Журеке, – сказал отец. – Это полезно.

И то правда. Торн сказал, что Войцех Журек, физик из Лос-Аламоса, был лучшим в мире экспертом по Уилеровскому самонастраивающемуся контуру.

Я кивнула:

– Что ж, едем в Нью-Мексико.

Мы поселились в скромной гостинице в стиле пуэбло, расположенной в окружении белых стен из адобы, увитых зеленью, среди которой тут и там виднелись огненно-красные гроздья перца. День мы провели, прогуливаясь по картинным галереям на Каньон-роуд и обсуждая природу реальности.

На следующее утро мы отправились в Лос-Аламос, до которого было сорок пять минут езды. Наш путь пролегал вверх, к плато Пахарито, расположенному на высоте в семь тысяч футов над уровнем моря, в «город, которого никогда не было». Семь десятилетий назад правительство решило построить Лос-Аламосскую национальную лабораторию в качестве секретного штаба проекта «Манхэттен». Физики со всей страны оставили свои родные университеты и переехали сюда, чтобы создать атомную бомбу и положить конец Второй мировой войне. Уилер, изложивший свою теорию атомной бомбы в совместной с Бором статье по делению ядер, работал тогда в городе Хэнфорд штата Вашингтон на ядерном реакторе, нарабатывавшем для Лос-Аламоса плутоний. Время от времени он приезжал в Нью-Мексико обсудить служебные дела, а заодно и электродинамику с Фейнманом.