Каменная подстилка (сборник) - Маргарет Этвуд (2014)

Сэм их очень понимает. Пока Гвинет еще не окончательно перекрыла ему доступ к телу, у нее была привычка менять простыню на супружеском ложе, сигналя, что она готова отпустить Сэму порцию секса – секс был без вкуса и без запаха и выдавался неохотно, с недовольной гримасой. Сразу после этого Гвинет меняла простыню снова, подчеркивая, что он, Сэм, – антисанитарное существо, блохастый грязнуля, вынуждающий ее зря гонять стиральную машину. Гвинет давно перестала изображать оргазм, фальшивые стоны отошли в прошлое, и акт проходил в зловещей тишине, в слащавом розовом запахе кондиционера для белья. Запах проникал, впитывался в поры. При таких обстоятельствах удивительно, что у Сэма вообще что-то получалось, и тем более – что ему удавалось нормально функционировать. Но он вечно открывает в себе неизведанные грани. Кто знает, что он отмочит завтра? Он сам – точно нет.

Вот как начинается день. За завтраком (который сам по себе катастрофа) Гвинет сообщает Сэму, что их брак подошел к концу. Сэм роняет вилку, поднимает ее и отодвигает остатки яичницы-болтуньи на край тарелки. Гвинет обычно делает нежнейшую яичницу-болтунью, и Сэму ясно как день: эта яичница, жесткая, как подошва, тоже связана с их разрывом. Гвинет больше не желает его ублажать, совсем напротив. Она могла бы и подождать, пока он выпьет кофе: знает же, что без вливания кофеина он не может сосредоточиться.

– Эй, эй, погоди, – говорит он, но тут же замолкает. Похоже, нет смысла. Ее слова – не вступление к семейному скандалу, не прием для привлечения внимания и не приглашение к переговорам. Сэм уже испытал на себе и то, и другое, и третье и знаком с соответствующими выражениями лица супруги. Сейчас лицо у нее не злобное, не надутое и не хмурое: взгляд ледяной, голос ровный. Она просто ставит его в известность.

Сэм думает, не запротестовать ли; разве он совершил нечто настолько огромное, чудовищное, мерзкое, непоправимое, словно раковая опухоль? Ну да, возможно, прикарманивал плохо лежащие наличные, приходил испачканный чужой помадой, но это ведь не в первый раз, правда? Можно было бы придраться к ее тону: «Что это ты сегодня такая сварливая?» Или указать на ее несоответствие идеалу: куда подевались ее чувство юмора, ее любовь к жизни, ее уравновешенность? Или воззвать к лучшим чувствам: «Умение прощать – высшая добродетель!» Или бить на жалость: разве может такая добрая, терпеливая, мягкосердечная женщина гвоздить его, такого уязвимого, уже раненного дубиной примитивной психической атаки? Или обещать исправиться: «Скажи только, что я должен сделать!» Он мог бы умолять дать ему еще один шанс, но она наверняка ответит, что он уже использовал все возможные шансы. Он мог бы сказать, что любит ее, но она скажет – как уже говорила недавно (неприятно, но ожидаемо) – что любовь выражается не в словах, а в делах.

Она сидит напротив него, через стол, препоясав чресла для битвы, которой, несомненно, ожидает. Волосы свирепо стянуты ото лба назад и скручены на затылке в тугой жгут, словно для того, чтобы остановить кровь. Прямоугольные золотые серьги и металлическое колье подчеркивают железную прочность ее решения. Она даже накрасилась, готовясь к этой сцене – губы цвета засохшей крови, брови грозовой черноты. Руки скрещены на некогда манящей груди: въезд воспрещен. А хуже всего то, что под этой броней жена к нему равнодушна. Теперь, когда они вдвоем перебрали все виды мелодрамы, он наконец наскучил Гвинет. Она считает минуты, ожидая, когда он уберется.

Он встает из-за стола. Она могла бы подождать с оглашением приговора, дать мужу хотя бы одеться и побриться; мужчина в пижаме пятидневной несвежести – жалок и уязвим.

– Ты куда это? – говорит она. – Нужно обсудить детали.

Его подмывает ответить чем-нибудь жалобным, ребячливым: «На улицу», «А тебе не все равно?», «Уже не твое дело!». Но это было бы тактической ошибкой.

– Это можно оставить на потом, – говорит он. – Всякую юридическую хрень. Мне нужно уложить вещи.