Когда пируют львы - Уилбур Смит (1964, 1966)

– Я уж заметил, – отвечал Уайт. – Как уж тут не заметишь.

– И насчет Гаррика, папа. Не надо ему ничего говорить, ладно?

Уайт отнял ладонь с лица и внимательно посмотрел на сына.

– Давай договоримся так, – сказал он. – Я оставлю Гаррика в покое, если ты пообещаешь мне вот что. Первое: никогда в жизни ты больше не будешь мне врать.

Шон быстро кивнул.

– И второе: если хоть кто-нибудь поднимет на тебя плетку, поклянись, что сделаешь с ним то же самое, что сделал со мной.

Шон заулыбался.

– А теперь давай-ка посмотрим, что у тебя с рукой, – сухо продолжил Уайт.

Шон вытянул руку, и Уайт стал внимательно ее рассматривать, шевеля по очереди каждым пальцем. Шон каждый раз при этом вздрагивал.

– Больно? – спрашивал Уайт, а сам думал: «И вот такой рукой он меня ударил. Боже милостивый, вырастил на свою голову… совершенно безбашенный».

– Немножко, – отвечал Шон с побелевшим лицом.

– Все переломано. Вот что, давай-ка езжай срочно в город, пусть доктор ван Ройен попробует что-нибудь сделать.

Шон двинулся к двери.

– Подожди.

Шон остановился, и Уайт оторвался от кресла:

– Я поеду с тобой.

– Да все будет нормально, папа, ты лучше останься и отдохни.

Уайт пропустил его слова мимо ушей и двинулся к нему.

– Правда, папа, ничего страшного со мной не случится.

– Я еду с тобой, – решительно заявил Уайт, а потом тихо, почти неслышно, добавил: – Я так хочу, черт возьми.

Он поднял было руку, словно хотел положить ее Шону на плечо, но, так и не коснувшись сына, опустил руку. Они вышли в коридор.

15

На следующий день за обедом Шон с большим трудом держал нож – на два пальца были наложены шины. Но аппетит его от этого нисколько не пострадал. В разговоре он участия не принимал – что было уместно и правильно – за редким исключением, когда вопрос или замечание адресовались прямо ему. Но, работая челюстями, он внимательно слушал, переводя взгляд с одного говорящего на другого. Они с Гарриком сидели бок о бок в дальнем углу обеденного стола, в то время как гости по старшинству расположились вокруг Уайта.

Стивен Эразм, сообразно своему возрасту и богатству, сидел по правую руку хозяина, напротив – Тим Хоуп-Браун, не менее богатый, но на десять лет моложе; за ним – Гюнтер Нойехьюзен, Сэм Тингл и Саймон Руссо. Если сложить вместе их состояния, то можно сказать, что за столом Уайта Кортни расположились сто тысяч акров земли и полмиллиона фунтов стерлингов. Основной отличительный цвет этих людей был коричневый: коричневые костюмы, коричневые сапоги, большие, мозолистые и грубые коричневые руки. И лица были коричневые и грубые. Теперь, когда обед подходил к концу, их обычная сдержанность испарилась, зато проявилось влечение говорить всем вместе и одновременно, а также свойство обильно потеть. Это случилось не только вследствие доброй дюжины выпитых бутылок кейп-моссельского, которые выставил щедрый хозяин, и не от гор еды, которую они съели. Нет, тут было кое-что еще. Весь обед проходил в атмосфере некоего напряженного ожидания, которое им нелегко было скрыть или подавить.

– Можно позвать слуг убирать со стола? – спросила Ада с другого конца стола.

– Да, спасибо, дорогая. И кофе, пожалуйста, подайте сюда.

Он встал и, достав из шкафа коробку сигар, обошел с нею по очереди всех гостей. Когда сигары были должным образом обрезаны и кончики их запылали, все откинулись на спинки кресел; перед ними стояли вновь наполненные бокалы и чашки с дымящимся кофе. Ада незаметно ускользнула из комнаты, а Уайт откашлялся, призывая всех к тишине.

– Джентльмены, – начал он, и все взоры устремились к нему, – в прошедший вторник я два часа провел у губернатора. Мы с ним беседовали о последних событиях по ту сторону Тугелы.

Уайт поднял бокал, отхлебнул и повертел его, держа пальцами за ножку.