Последнее волшебство. Недобрый день. Принц и паломница (сборник) - Мэри Стюарт (1979, 1983, 1995)

Он возвратился на второй неделе декабря, когда землю уже убрал серебром мороз и дети рвали плющ и остролист для рождественских украшений. Артур умылся и переоделся с дороги и сразу же послал за мною. Принял он меня в той самой комнате, где мы с ним беседовали перед тем, как расстаться. На этот раз дверь в спальные покои была плотно закрыта и король был один.

Он сильно изменился за эти месяцы. Вырос, конечно, чуть ли не на полголовы – в этом возрасте юноши тянутся вверх, как ячмень на поле, – но и раздался вширь, и лицо сделалось жестким, потемнело и осунулось от солдатской жизни. Но главная перемена состояла не в этом. Главное – он стал властным. Он держался как человек, который знает, что делает и какой добивается цели.

Не считая этого, наш разговор был словно продолжением того разговора, что я вел с Артуром год назад, в ту ночь, когда был зачат Мордред.

– Люди говорят, что это злодейство совершено по моему велению! – воскликнул он вместо приветствия. Он расхаживал по комнате такими же сильными и легкими львиными шагами, только каждый шаг был теперь в добрую пядь длиннее. Комната стесняла его, как клетка – благородного зверя. – А ведь ты же знаешь, помнишь, как я в этой самой комнате сказал тебе: нет! Пусть Бог решит по своей воле! И вот – такое.

– Но ведь ты этого хотел, разве нет?

– Всех этих смертей? Неужели бы я распорядился так? Или ты, если на то пошло?

Вопрос не предполагал ответа, и ответа на него я не дал, а только сказал:

– Лот никогда не славился ни умом, ни сдержанностью, а тут он еще был в ярости. Правильно будет сказать, что такое решение было ему подсказано или по крайней мере поддержано со стороны.

Он бросил на меня быстрый горящий взгляд:

– Моргаузой? Это я слышал.

– Тебе, очевидно, все рассказал Ульфин. А о своем собственном участии в этом деле он не умолчал?

– О том, что он пытался отвести тебя от следа и предоставить року решение участи младенцев? Да, это я тоже знаю. – Он немного помолчал. – Поступок неправильный, я так и сказал, но трудно сердиться на человека за преданность. Он полагал… он знал, что мне будет легче в случае смерти этого ребенка. Но все остальные… Месяца не прошло, как я дал клятву защищать мой народ, и уже мое имя повторяют на улицах с проклятием…

– По-моему, ты можешь утешиться. Мало кто верит, что ты имел касательство к этому злодеянию.

– Не важно, – бросил он мне через плечо. – Кто-то верит, и этого достаточно. У Лота есть все-таки какое-то извинение, то есть извинение в глазах простолюдина. Но я? Что же мне, публично заявить: прорицатель Мерлин, мол, предсказал, что мне грозит опасность от этого младенца, и я повелел его убить, а заодно с ним и остальных, чтобы он не улизнул из сети? Какой же я тогда получаюсь король? Вроде Лота?

– Могу только повторить, что люди тебя не винят. Не забудь, придворные дамы Моргаузы находились поблизости и все слышали своими ушами, и стражники знают, от кого получили приказ. И в свите Лота тоже знали, что король мчался домой, пылая жаждой мести, да он и не из тех, кто стал бы молчать о своих намерениях. Не знаю, что рассказал тебе Ульфин, но, когда я покидал Дунпелдир, в городе говорили, что избиение младенцев было учинено по приказу Лота, а если кто и придерживается мнения, что приказ был дан тобой, то полагают, что ты действовал по моему совету.

– Вот как? – Тут он совсем рассвирепел. – Я, стало быть, такой король, который сам по себе ничего не решает? Если вина ложится на нас с тобой, то ее приму я, а не ты. Ты сам знаешь, что это справедливо, ты не хуже моего помнишь, какие именно слова здесь были сказаны.

На это тоже нечего было ответить, и я промолчал.

А он походил взад-вперед по комнате, а потом продолжал: