У Ренье по этому поводу было свое мнение.

— Когда я покажу малыша народу, обещаю, что не уроню его. Хотя сам могу упасть.

Такое дружеское подтрунивание помогало супругам обзаводиться друзьями, как личными, так и в интересах княжества. Отлично это понимая, Руперт Аллан искусно манипулировал встречами с прессой, внушая публике, что Ренье и Грейс обычные люди с обычными человеческими заботами и, что очень важно, с хорошим чувством юмора.

По его подсказке Грейс говорила так:

— Наверное, младенцы голубых кровей должны появляться на свет во дворце, но мне будет спокойнее, если мой ребенок родится в больнице.

Или:

— Не важно, где родится ребенок, моего мужа ко мне все равно не пустят, потому что в родильной палате мужьям не место.

По ее словам, ей нравилось имя Генри, но Ренье его не одобрял.

— Значит, мы не станем называть его Генри.

И еще, по ее словам, детям никогда не повредит хороший шлепок.

— А княжеским отпрыскам тем более.

Кроме того, ей всегда хотелось иметь троих детей.

— Но не больше.

Следующий вопрос она упредила добровольным признанием:

— Хочу ли я продолжить кинокарьеру? Я буду слишком занята семьей и воспитанием детей.

Когда необычная пара вернулась в Монако, Надя Лакост поняла: публике нравится редкое сочетание их природного обаяния и сказки о «красавце-принце, женившемся на красивой актрисе».

Трехмесячный испытательный срок Лакост в качестве пресс-атташе превратился в дело всей ее жизни.

— Разница между ним и ею, — поясняла она, — по крайней мере вначале, состояла в том, что ему ничего не нужно было доказывать. Он родился князем. Ренье знал, кто он такой. А вот Грейс считала, что еще должна доказать, что та, у кого берут интервью, не актриса Грейс Келли, а княгиня Грейс.

По словам Нади Лакост, Грейс отдавала себе отчет в том, что за ней следит зоркое око газетчиков, и все время боялась оступиться.

— Она переживала, что может совершить какую-нибудь оплошность. Ей не хотелось ставить в неловкое положение мужа или каким-то образом бросить тень на Монако. Для нее как для бывшей актрисы роль княгини все еще была внове. Будь все легко и просто, думаю, она бы с блеском сыграла эту роль в кино. Трудность заключалась в том, что теперь нужно было играть не в кино, а в жизни. Она была княгиней Монако, и сразу найти свой стиль было не так-то просто.

По словам Лакост, узнав князя достаточно хорошо, она стала тщательно фильтровать журналистов и не допускала к нему тех, с кем, по ее мнению, Ренье чувствовал бы себя неловко. Вскоре оказалось, что, испытывая неподдельный интерес ко всему, происходящему в мире, князь сам начал задавать вопросы репортерам. Журналисты после интервью сообщали Лакост:

— Я рассказал ему больше, чем он мне.

Что касается Грейс, то она даже с помощью Нади Лакост не сразу научилась находить общий язык с прессой.

— Я до сих пор помню ее первое большое интервью с одним французским журналистом в Монако. Она в буквальном смысле слова сидела на краешке стула, сжав пальцы, с комком в горле. Она напряженно улыбалась, а ее ответы были совершенно неестественными, почти отрепетированными. Это интервью стало для нее пыткой. Тогда я решила: больше никаких интервью, никаких встреч с журналистами, по крайней мере, в ближайшие полгода, пока она не освоится во дворце и не почувствует себя более уверенно.

Даже годы спустя, когда Грейс уже хорошо говорила по-французски, она все еще вела себя скованно во время радио— или телевизионных интервью.

Лакост вспоминала:

— Однажды, лет через пятнадцать, я пыталась объяснить ей, что лучше всего, если она сама расскажет о том, чем она занимается в Монако, вроде участия в Выставке цветов или работы в Фонде княгини Грейс. Я уверяла ее, что людям будет просто неинтересно, если об этом стану говорить я. В конце концов она согласилась рассказать о балетном фестивале.