Философия свободы. Европа - Исайя Берлин (1996)

Предложу предварительное соображение. Все это, по крайней мере отчасти, сработало в России — сидя в тюрьме и не видя окружающего мира, обретаешь истовую веру и становишься фанатиком. Так верил Бланки, так верил Грамши; таким было положение немецких революционеров 1840-х и 1850-х, таким было положение русских социалистов-революционеров в 1890-е. В Германии, Франции, Австро-Венгрии, Британии, Бельгии и Голландии к тому времени уже сложилось массовое общество, но сложились и националистские тенденции со своими религиозными институциями и национальным самосознанием, рос уровень благосостояния, в экономике царила стабильность, так что радикальных взглядов практически не было. Границы между классами, вопреки теории Маркса, постепенно размывались, а лидеры чувствовали ответственность за повседневную жизнь сотен и тысяч членов большой, хорошо организованной, мирной социал-демократической или рабочей партии.

В Западной Европе отказываться от сотрудничества с буржуазией, отрицать постепенные преобразования (рабочие обеспечат себе победу лишь своими собственными усилиями или не победят вообще) было невозможно. Но в отсталых странах по очевидным причинам положение оказалось иным. В 1880-е гг. наблюдался упадок свободной торговли и социальной мобильности, рост протекционизма и государственного контроля, военного империализма и объединения политических элит, включая профсоюзы и националистские организации, — другими словами рост централизации, который Маркс предсказал удивительно точно; но этот рост оказался уравновешен другими факторами. Рабочие лидеры, в том числе и марксисты, находились, возможно о том не подозревая, на мирной арене; разные интересы не приводили к столкновениям, поскольку всегда можно было найти компромисс, и такие понятия, как плюрализм, стремление к согласию, несовершенное, но допустимое сосуществование с другими классами, принимали без возражений. Ослабла вера в то, что одна группа людей, то есть пролетариат, олицетворяет все наше будущее, что пролетарии — избранное орудие в руках самой истории и препятствовать их воле (как понимают ее пролетарские вожди) — это грех против духа человеческого. Да и сам марксизм постепенно смягчался, превращаясь в обычный материалистический позитивизм, в простую историческую теорию. Теория эта не претендовала на определение главных ценностей и поэтому могла соединяться (правда, не без труда) с другими этическими системами — неокантианством, христианством, эгалитаризмом или национализмом. Так — спокойно, без шума — завершил свой путь 2-й Интернационал, и даже убийство Жореса не вызвало никаких взрывов.

Как бы то ни было, именно 2-му Интернационалу мы более чем кому бы то ни было обязаны четкой формулировкой самых животрепещущих проблем, которые сегодня еще острее, чем когда-либо. Взаимоотношения свободы и цетрализованной власти, которые давят на нас, несмотря на нашу приверженность к теории, самой индустриализацией (взаимоотношения эти не становятся яснее от того, что их называют диалектическими). Это сила национализма против интернационализма. Это взаимоотношение профсоюзов и социалистических партий. Это выбор между прямыми экономическими действиями и действиями через социалистические партии. Это последствия заговоров при репрессивных режимах. Это конфликт нового национализма (и расизма), порожденного борьбой против империй, с попытками оптимально использовать ресурсы развивающихся территорий для всего человечества; роль, которую играют чисто экономические факторы в сравнении с национальными и империалистическими чувствами (не связанными впрямую с этими факторами) в войнах и революциях. Это возможность предотвращения войн «промышленным путем» — общими стачками и другими вмешательствами рабочих организаций; и еще множество вопросов социального законодательства, иммиграционной политики, уголовной реформы, прав женщин, то есть все те проблемы, о которых столько говорили на конгрессах в Париже, Брюсселе, Лондоне, Амстердаме, Штутгарте, Копенгагене, Базеле с 1889 по 1914 г.