Чужое сердце - Шарлотта Валандре (2011)

– У нехватки трансплантатов есть много причин.

Во-первых, конечно, необходимо согласие родственников умершего, которые часто не могут решиться на забор органа, разве что если у донора есть при себе действующее разрешение или, еще лучше, если он ясно выразил им свою волю. Нужно, чтобы орган был абсолютно здоровым, совместимым, стандартного размера, чтобы находился не слишком далеко от человека, которому он необходим, – ведь ишемия, или время, которое трансплантат может прожить без доступа крови, длится три-четыре часа, за которые нужно изъять орган и пересадить его, не говоря о транспортировке. Это очень мало. Ну и наконец, необходим случай смерти мозга.

Стивен кажется смущенным, он хочет сменить тему. Но меня это интересует, лучше один раз как следует обсудить это.

– Смерть мозга?

– Ты больше не хочешь смотреть «Побег»?

– Потом…

– Да, мозг может умереть раньше, чем сердце, максимум на десять минут. Жизнь можно поддерживать также искусственными методами – по крайней мере, на время изъятия органа. Смерть мозга чаще всего связана с травмами черепа и, естественно, с очень тяжелыми увечьями. А процент мозговых смертей очень мал, около трех десятых процента от всех смертей во Франции, кажется. В результате получается не так много трансплантатов, и каждый год сотни людей умирают из-за невозможности пересадки…

– Я знаю, да. И из-за этого производят что-то вроде отбора.

– Да…

Я вспоминаю, как проходила тесты, – это как для усыновления. Мой отец был настроен пессимистично, он говорил, что никто никогда не согласится на пересадку органа ВИЧ-инфицированной женщине, что редкие органы, естественно, должны достаться людям, которые теоретически проживут дольше. Однако я прошла тесты. Нужно было доказать свою волю к жизни. Я была измотана, но собрала все свои силы… «Да, я пересилю себя, я гораздо сильнее, чем кажусь с виду, я – мать, я – трудоголик. Нет, я не подавлена и вовсе не склонна к суициду. Мой желудок полон воды, я вешу тридцать пять кило, но я в полной форме, я готова хоть к троеборью. Да, я хочу жить долго. Серьезно ли, ответственно ли отношусь я к принятию лекарств? Если бы это было не так, меня бы уже здесь не было. Азотимидин не принимают как бог на душу положит…» Мои слова оказались убедительными. Мой тихий, но активный папа от беспокойства не находил себе места. Общими усилиями мы смогли включить меня в официальный лист пациентов, ожидающих трансплантации. Я была признана пригодной для получения нового сердца, способной заботиться о нем и не упустить свой второй шанс. Я продолжаю наш разговор, несмотря на очевидную уклончивость Стивена, и перехожу к другому вопросу, еще более щекотливому:

– Почему нельзя узнать данные о своем доноре? Я очень часто об этом думаю, я бы, возможно, хотела встретиться с его близкими, отблагодарить их, показать им, что у меня все хорошо, что они продлили мне жизнь и, может быть, в каком-то смысле продлили жизнь моего донора…

– Я тебя сразу прерву. Я понимаю твой вопрос, но… Это невозможно, это перебор, существует медицинская этика. Возможно, родственники не хотят быть знакомыми с человеком, которому трансплантировали орган. Это сложно, личная встреча может вновь заставить их пережить боль потери…

Стивен замолкает. Потом он начинает снова говорить неуверенным голосом:

– Если тебя действительно это интересует, спроси у женщины, которая связывалась с тобой, или у руководства больницы, они ответят тебе лучше, чем я.

Стивен наконец улыбается мне, он хочет закончить этот разговор и забыть о том, что он врач, – до утра. Он поднимается и вставляет диск в аппарат. Затем протягивает мне руку, приглашая присоединиться к нему на моем звездном диване.

– Что ты делаешь? Это что-то новое, теперь ты пьешь вино? – бросает мне Стивен, видя, как я делаю глоток из бокала, который принесла ему.

– Да, хочу узнать твои мысли.