Цвет жизни - Джоди Пиколт (2016)

Я смотрю на ее расшитые блестками туфельки.

— У меня есть идея получше, — говорю я ей.

— О! — восклицает Мика, когда видит меня за столом в индийском ресторане вместе с Виолеттой, которая никогда прежде не бывала в местах благороднее «Чилис»[4]. — Вот так сюрприз.

— Наша няня смоталась из города, — говорю я и искоса бросаю взгляд на Виолетту. — И у нас готовность номер один, так что я уже сделала заказ.

Виолетта раскрашивает бумажную скатерть на столе.

— Папа, — заявляет она, — я хочу пиццу.

— Но ты же любишь индийскую еду, Ви, — говорит Мика.

— Нет, не люблю. Я хочу пиццу, — настаивает она.

В эту секунду подходит официант с нашей едой.

— Вовремя, — негромко говорю я. — Видишь, солнышко?

Виолетта поворачивается к официанту, и ее голубые глаза распахиваются во всю ширь, когда она видит сикхский тюрбан.

— А почему у дяди на голове полотенце?

— Как грубо, милая! — отвечаю я. — Это называется тюрбан, его носят некоторые люди.

Она хмурит бровки:

— Но он не похож на Покахонтас.

Мне хочется провалиться сквозь землю, но вместо этого я изображаю улыбку.

— Простите нас, — говорю я официанту, который поспешно составляет блюда с подноса на стол. — Виолетта, смотри, твое любимое. Курица тикка масала. — Я выкладываю несколько ложек дочке на тарелку, пытаясь отвлечь ее внимание, пока официант не уйдет.

— Боже мой! — шепчу я Мике. — Вдруг он подумает, что мы плохие родители? Или плохие люди?

— Тут не мы виноваты, а Дисней.

— Может, нужно было придумать что-то другое?

Мика берет ложку виндалу и кладет на тарелку.

— Ага, — говорит он. — Могла выбрать итальянский.

Терк

Я стою посреди детской комнаты, в которой мой сын никогда не будет жить.

Кулаки, как две наковальни у меня на боках; мне хочется размахивать ими. Хочется пробить дыры в штукатурке. Хочется превратить в руины всю эту гребаную комнату.

Вдруг твердая рука ложится на мое плечо:

— Ты готов?

Фрэнсис Митчем, мой тесть, стоит у меня за спиной.

Это его двухквартирный дом, мы с Брит живем на одной стороне, он — на другой. Фрэнсис пересекает комнату и сдергивает занавески с Кроликом Питером. Потом заливает краску в лоток и начинает красить валиком стены, белой краской поверх бледно-желтой, которой мы с Брит выкрасили стены меньше месяца назад.

Первый слой не полностью закрывает краску внизу, и в некоторых местах цвет проглядывает, как из-подо льда. С глубоким вздохом я заползаю на спине под кроватку. Поднимаю шестигранный ключ и начинаю выкручивать винты, которые когда-то так тщательно затягивал, потому что не хотел, чтобы по моей вине с сыном что-нибудь случилось.

Кто знал, что это окажется бессмысленным?

Я оставил Брит отсыпаться под успокоительным. Уж лучше так, чем то, что было с ней в больнице сегодня утром. Я думал, что не выдержу ее слез, непрекращающегося плача, звука ее разрывающегося сердца. Но потом, примерно в 4:00 утра, все внезапно прекратилось. Брит замолчала. Она не издавала ни звука, просто смотрела невидящим взглядом в стену. Не откликалась, когда я звал ее по имени, даже не смотрела на меня. Врачи дали ей лекарство, чтобы она заснула. Сон, сказали они мне, лучший способ укрепить тело.

Я все это время глаз не сомкнул. Но я знал: чтобы почувствовать себя лучше, мне нужен не сон. Вспышка ярости, минута неконтролируемого разрушения — вот что мне поможет. Мне нужно выбить из себя боль, переместить ее в какое-то другое место.

С последним поворотом ключа кроватка разваливается, тяжелый матрас падает мне на грудь. Фрэнсис поворачивается на грохот:

— Ты там живой?

— Да, — говорю я, переводя дух. Мне больно, но это понятный вид боли. Появится синяк, но скоро пройдет. Я выкарабкиваюсь из-под груды деревянных деталей и пинаю их ногой. — Все равно это была рухлядь.

Фрэнсис хмурится.

— Что будешь с этим делать?