Кьяра, понятно, эту точку зрения не разделяла. Рьяная бразилиофилка, она перебралась в Рио после Сальвадора, где и начала осваивать искусство капоэйры. Кьяра была воином. В отличие от моего скороспелого решения ехать на родео, ее страсть к Бразилии росла и вызревала годами — это проявилось и в ее решении заниматься социологией в Тринити-колледже в Ирландии, и в капоэйре, углубленному изучению которой она себя посвятила.

Когда мы познакомились, я увидела ее с длинными темными волосами, но на фото в паспорте она красовалась с обесцвеченным ирокезом.

— Панковала тогда, — пояснила Кьяра, когда мы выходили из «Та’ На’ Руа». Уже стемнело, и впереди в лунном свете сиял белоснежный каменный акведук Лапы. Арки поднимались на восемьдесят футов над впадиной, живописно соединяя холм Санта-Тереза с нижним городом, вызывая в памяти изгибы римских арок. Это строение — одно из самых ранних в Рио-де-Жанейро, окружающие здания облепили, завернули его в себя. Карина говорила, что когда-то по акведуку и правда подавали воду от горных источников Корковаду, а теперь это путепровод, по нему ходит трамвай. Мы немного постояли внизу, и Кьяра покричала, задрав голову к сводам, чтобы я услышала эхо, а потом двинулись по лестнице к центру Лапы.

Стояла предательски-зазывная ночь с влажным воздухом, фонарь был желтой прорезью на черном и сверкал, как тигровый глаз. На перекрестке двух улиц, Жоаким да Силва и Ладейра, на булыжной мостовой собралась толпа, со ступеней бара Антонио люди казались пчелами, ползающими в поисках меда. Неслись оглушительный грохот барабанов (музыканты стояли под арками) и музыка из чьей-то машины. Пьяные и туристы дурели от этих звуков, притопывали в такт; глаза с расширенными зрачками зыркали по сторонам. Местные реагировали спокойнее. Мужчины, устроившиеся по одному на ступеньках белокаменной лестницы, лениво, как сытые хищники, поглядывали на группы девушек в ярких мини-юбках, что прогуливались под ручку друг с другом, скользили взглядами по живой стене из стройных и не очень загорелых ножек.

Перед нами возникла беззубая дама килограммов на сто. Ярко-оранжевый лифчик от купальника стягивали тонкие шнурки, напоминающие транспортную развязку Лос-Анджелеса, из вырезов во все стороны мощно выпирала пышная плоть. Нижнюю часть тела стыдливо прикрывали блестящие черные шортики, скроенные на тринадцатилетнюю девочку весом в тридцать кило. На ногах красовались пластиковые босоножки на платформах с высокими каблуками. Ее партнер, беременный мужчина с полуметровой копной седых волос, внимательно слушал, энергично кивая.

— Это что, проститутка? — спросила я, а Кьяра, пожав плечами, сухо ответила:

— Не обязательно.

Что касается остальной публики, она была разнообразна донельзя — бросались в глаза всевозможные экстравагантные заколки для волос. Официальной униформой Лапы оказались пластиковые босоножки на платформах, белые или в пастельных тонах, детского размера тугие шорты, спущенные на пятнадцать сантиметров ниже пупка, и короткие обтягивающие маечки из лайкры, со шнуровкой или на ремешках, с поднимающими грудь чашечками. Волосы здесь носили длинные и намасленные. Хотя по большей части девушки в Лапе выглядели так, что супермодель рядом с ними показалась бы старой кошелкой, было очевидно: гордо носить эту униформу здесь никому не мешают ни возраст, ни комплекция. Я была не первой иностранкой, в изумлении глазеющей на эту моду, навеянную секс-индустрией, — она явно привлекла стайку малосимпатичных секс-туристов слева от нас, — но Кьяра все равно была недовольна моим неприличным изумлением.

— Так одеваются в тропиках, — пояснила она.

— Ну, в Кэрнсе[18] же так не одеваются, — усомнилась я.

— Я имею в виду латиноамериканские тропики, а не англосаксонские, — отрезала Кьяра.