Маленький городок в Германии. Секретный паломник (сборник) - Джон Ле Карре (1968, 1990)

– Но предложить вам нечего. Полагаю, отведенные вам мной пять минут истекли. Он действительно причинил вред, – продолжал Брэдфилд небрежным тоном, словно снисходительно соглашался еще раз рассмотреть затронутую тему. – Да. Причинил. Но не в такой степени мне лично, какая вам мерещится. Он нанес урон тому порядку, который порожден хаосом, умеренности, лежащей в самой основе нашего бесцельно существующего общества. Он не имеет никакого права ненавидеть Карфельда, как и… Не имеет права все помнить. Не его ума это дело. И если у нас с вами осталось в этой жизни хоть какое-то предназначение, то наша задача в том, чтобы уберечь мир от столь самонадеянных людей.

– Из вас всех здесь… Нет уж, извольте дослушать меня! Из вас всех здесь он единственный человек, который реален. Он один оказался способен во что-то поверить и начать действовать! Для вас же все это как надоевшая, лишенная всякого интереса игра, как семейная игра в слова. Вот и все. Игра, не более того. Но Лео взялся за дело всерьез! Он глубоко вник в него! Он знает, чего хочет, и делает все для достижения поставленной цели!

– Верно! И одних описанных вами устремлений достаточно, чтобы приговорить его и предать анафеме. – Брэдфилд словно забыл о существовании Тернера. – Для подобных ему в мире больше нет места. Если мы что-то и поняли в жизни, то именно это, хвала Господу. – Он неотрывно смотрел на реку. – Мы увидели, что даже пустота – слишком нежное растение. Вы говорите так, будто люди делятся на тех, кто вносит свой вклад, и на тех, кто не делает этого. Словно мы выполняем никому не нужную работу, с которой мир как-нибудь справился бы и без нашего участия. Вот так – сам по себе. Но никто и не ждет от нас никакого результата. Как нет конца нашим усилиям, не назначен финальный день их завершения. Сама жизнь и есть наша работа. Прямо сейчас. В этот самый момент мы делаем ее. Каждую ночь, укладываясь спать, я говорю себе: вот я завершил еще один день и могу причислить его к своим достижениям. Еще один день прибавился к неестественной жизни в мире, находящемся при смерти. И если я никогда не позволю себе расслабиться, если буду трудиться не покладая рук, мы, быть может, продержимся еще сто лет. Да, – он разговаривал с рекой, – наша политика подобна глубине протока. Три дюйма глубины вверх и вниз по течению. Таково ограничение свободы наших действий. Предел разумного. Зайди дальше, и воцаряется анархия, начинается романтическая трепотня, когда вскипают протесты, начинает говорить совесть, а не разум. Мы все охотно ищем более широкий простор для своей свободы. Каждый из нас. Но никакого простора не существует. И пока мы принимаем этот факт, можем мечтать о чем угодно. Хартинг нарушил предел, спустившись туда, куда не следовало. Начнем с этого. А вы – когда не вернулись в Лондон вовремя, как вам было приказано. Статус ограничения срока давности стал законом, предписывающим забвение. Он презрел закон. Прашко прав: Хартинг нарушил всемирный закон умеренности.

– Но мы же не автоматы! Мы рождены для свободы, и я свято верю в это! Мы не можем контролировать процессы, происходящие в нашем сознании!

– Господи, да кто вам внушил такую ерунду? – Брэдфилд опять посмотрел на Тернера, и в его глазах блеснули чуть заметные слезы. – Я постоянно контролировал процессы, происходившие в моем сознании на протяжении восемнадцати лет женитьбы и двадцати лет дипломатической карьеры. Я половину жизни посвятил тому, чтобы научиться не видеть, а вторую половину – чтобы не чувствовать. Неужели вы думаете, я не способен научиться забывать? Бог свидетель, порой меня пригибают к земле проблемы, о которых мне ничего не известно, потому что я забыл о них. Так какого дьявола он тоже не пожелал научиться забывать? Вы, вероятно, считаете, мне доставляет удовольствие то, что теперь приходится делать? А вы не допускаете, что он и только он сам вынудил меня пойти на это? Именно он заварил кашу, а не я! Его треклятое самомнение…