Витающие в облаках - Кейт Аткинсон (2000)

После истории с велосипедом я перебралась к Бобу – постепенно, книга за книгой, туфля за туфлей. К тому времени, когда он заметил, что я больше не ухожу домой, он уже свыкся с идеей моего присутствия и не удивлялся поутру, обнаружив меня рядом с собой в постели. Я подумала, что можно и уйти от него таким же образом. Изымать себя по частям до тех пор, пока расчленять уже будет нечего и останутся только самые неосязаемые и загадочные компоненты (например, улыбка – да и она со временем растворится в воздухе)[48]. И в конце концов на месте, где была я, не останется ничего. Это гораздо гуманней, чем взять и разом выйти в дверь. Одним куском. Или внезапно умереть.

– …автономное произведение искусства ставит под вопрос…

– Арчи, – мягко вмешался профессор Кузенс, – а вам не кажется, что вся литература представляет собой поиск идентичности? – Он широко развел руками. – Начиная с «Царя Эдипа», далее везде – все литературные произведения описывают странствия человека… включая прекрасный пол, конечно… – он нагнулся и похлопал меня по руке, – в поисках своего подлинного «я» и своего места во вселенной, во всем грандиозном миропорядке. В поисках смысла жизни. И Бога. Существует ли Он (или Она), и если да, то почему Он (или Она) бросает нас в холоде и одиночестве на этом шарике, что без конца крутится в черной бесконечности космоса, открытый суровым межзвездным ветрам? И что будет, когда мы доберемся до конца бесконечности? И какого он цвета? Вот вопрос. Что видим мы, стоя на площадке обозрения бесконечности?[49]

Все сидели молча, уставясь на профессора Кузенса. Он улыбнулся, пожал плечами и сказал:

– Это я так, думаю вслух. Продолжайте, дорогой мой.

Арчи, не обращая на него внимания, поехал дальше:

– Не только роль создателя литературного произведения, но и его взаимоотношения с этим произведением…

– Простите, – обратился Кевин к профессору Кузенсу, – вы сказали «какого цвета она», то есть бесконечность, или «какого цвета он», то есть конец бесконечности?

– А вы думаете, есть разница? – живо отозвался профессор. – Это чрезвычайно интересно.

– Конец бесконечности? – удивилась Андреа.

– О, у всего есть конец, – ободряюще заверил ее профессор, – даже у бесконечности.

Я-то знала, что у бесконечности цвет придонного ила и дохлых тюленей, военных кораблей, затонувших вместе с экипажем, спитого чая утром в понедельник, штилей субботнего вечера и бухточек северо-восточного побережья в январе. Но я не стала ни с кем делиться.

– …символизирует дистанцию между миром и явлениями, не говоря уже о…

Но тут Арчи снова перебили – на сей раз постучали в дверь. Не дожидаясь ответа, вошла Марта Сьюэлл. Марту недавно назначили вести курс по писательскому мастерству. Через год после введения «дипломной работы по писательскому мастерству» Арчи объявил, что затея имела грандиозный успех, и убедил кафедру ради повышения престижа поручить преподавание курса «настоящему писателю». Марта, уроженка Бостона и типичная выпускница Амхерста[50], была поэтессой сорока с лишним лет, о которой до того ни один человек на кафедре не слышал. Она писала синтаксически невнятные стихи, рисующие жизнь, полностью лишенную событий, с заголовками вроде «Абстракция ИЛИ [№ 3]» («…и твои волосы, размытые / дождем, наводят на мысль / о косвенности существованья»), и только что выпустила новый сборник под названием «Сбор вишен в Вермонте», который всегда носила с собой, как паспорт, – может быть, на случай, если ее спросят, кто она такая.