Арчи, конечно, давно уже был убежден, что за ним следят службы особого назначения, хотя так и не объяснил почему. («Может, потому, что он сам такой особенный», – предположила Андреа в один из тех дней, когда ее мозги явно отказали.)

– О да, но ведь Арчи сумасшедший, – бодро сказал профессор Кузенс. – Все мы здесь не в своем уме – и ты, и я.

– Откуда вы знаете, что я не в своем уме? – спросила я.

– Конечно не в своем, – ответил профессор. – Иначе как бы ты здесь оказалась?

Кабинет профессора Кузенса располагался в другом конце коридора, принадлежащего кафедре английского языка. Это и всегда было опасное место со множеством потайных ловушек, но оно стало еще опасней сейчас, когда обострилась борьба за престол. Пройти от одного конца коридора до другого было все равно что проехаться на атрракционе «Поезд призраков» – все время уворачиваешься от злых духов, которые внезапно выскакивают из-за углов, пытаясь тебя напугать.

Сегодня, однако, все они куда-то делись. Дверь кабинета доктора Херра была плотно закрыта, а у Мэгги Маккензи, наоборот, широко распахнута, словно подчеркивая, что владелице кабинета скрывать нечего. Хотя самой Мэгги в кабинете не было. Ватсон Грант, кажется, покинул здание. Но меня держал в плену профессор Кузенс, как старый мореход – свадебного гостя. Он принялся рассказывать длинную историю про свои юные дни в кембриджской докторантуре и какую-то девушку, которую он в незапамятные времена соблазнил на майском балу, и мы не видели, что к нам, раздвигая Сумрак, несется Мэгги Маккензи с перекошенным, как у фурии, лицом, – пока она не оказалась совсем рядом.

Ее бесформенные похоронные одеяния клубились на ходу, и на пол сыпались заколки-невидимки. У Мэгги Маккензи были длинные седые волосы стального цвета, и с утра она приходила, уложив и подколов их в одну из разнообразных неопределенно-викторианских причесок (косы, валики и тому подобное). Но к обеду волосы начинали выбиваться из пут, и к середине дня она уже напоминала древнюю воительницу, ведущую бриттов в бой, – царицу-воина, что желает страшно отомстить врагам.

– Доктор Маккензи! Мэгги! – Профессор Кузенс радушно закивал ей.

Она в ответ пронзила его взглядом. Мэгги Маккензи преподавала историю романа девятнадцатого века («Я научила женщин говорить») и таила злобу против самцов своего вида. Ожесточению поспособствовал ее бывший муж, также доктор Маккензи, о котором Мэгги никогда не говорила, так как, по ее словам, «есть вещи, которые бессилен описать язык».

– Кажется, вы задолжали мне реферат? – резко сказала она мне вместо приветствия и добавила: – Где ваша Джордж Элиот?

Как будто на свете было несколько Джордж Элиот и одна из них принадлежала мне.

– Я оставила его дома, – [или «ее»?] сказала я, беспомощно пожав плечами и как бы давая понять, что жизнь – очень странная вещь, над которой я совершенно не властна.

Доктор Херр внезапно распахнул дверь своего кабинета, словно пытаясь застать кого-то врасплох. При виде нас троих он нахмурился – видно было, что ему хочется заставить нас переписать тысячу строк в наказание за то, что мы без дела околачиваемся на его территории. Доктор Херр специализировался на XVIII веке («1709–1821 – век разума или век рифмы?») и считал, что руководство кафедрой следует отдать ему, поскольку он единственный из всех сотрудников способен составить нормальное расписание. Вероятно, он был прав.