Униженные и оскорбленные - Достоевский Федор Михайлович (2008)

– Полно, Катя, полно, довольно; ты всегда права выходишь, а я нет. Это потому, что в тебе душа чище моей, – сказал Алеша, вставая и подавая ей на прощанье руку. – Сейчас же и к ней, и к Левиньке не заеду...

– И нечего тебе у Левиньки делать; а что теперь слушаешься и едешь, то в этом ты очень мил.

– А ты в тысячу раз всех милее, – отвечал грустный Алеша. – Иван Петрович, мне нужно вам два слова сказать.

Мы отошли на два шага.

– Я сегодня бесстыдно поступил, – прошептал он мне, – я низко поступил, я виноват перед всеми на свете, а перед ними обеими больше всего. Сегодня отец после обеда познакомил меня с Александриной (одна француженка) – очаровательная женщина. Я... увлекся и... ну, уж что тут говорить, я недостоин быть вместе с ними... Прощайте, Иван Петрович!

– Он добрый, он благородный, – поспешно начала Катя, когда я уселся опять подле нее, – но мы об нем потом будем много говорить; а теперь нам прежде всего нужно условиться: вы как считаете князя?

– Очень нехорошим человеком.

– И я тоже. Следственно, мы в этом согласны, а потому нам легче будет судить. Теперь о Наталье Николаевне... Знаете, Иван Петрович, я теперь как впотьмах, я вас ждала, как света. Вы мне все это разъясните, потому что в самом-то главном пункте я сужу по догадкам, из того, что мне рассказывал Алеша. А больше не от кого было узнать. Скажите же, во-первых (это главное), как по вашему мнению: будут Алеша и Наташа вместе счастливы или нет? Это мне прежде всего нужно знать для окончательного моего решения, чтоб уж самой знать, как поступать.

– Как же можно об этом сказать наверно?..

– Да, разумеется, не наверно, – перебила она, – а как вам кажется? – потому что вы очень умный человек.

– По-моему, они не могут быть счастливы.

– Почему же?

– Они не пара.

– Я так и думала! – И она сложила ручки, как бы в глубокой тоске.

– Расскажите подробнее. Слушайте: я ужасно желаю видеть Наташу, потому что мне много надо с ней переговорить, и мне кажется, что мы с ней все решим. А теперь я все ее представляю себе в уме: она должна быть ужасно умна, серьезная, правдивая и прекрасная собой. Ведь так?

– Так.

– Так и я была уверена. Ну, так если она такая, как же она могла полюбить Алешу, такого мальчика? Объясните мне это; я часто об этом думаю.

– Этого нельзя объяснить, Катерина Федоровна; трудно представить, за что и как можно полюбить. Да, он ребенок. Но знаете ли, как можно полюбить ребенка? (Сердце мое размягчилось, глядя на нее и на ее глазки, пристально, с глубоким, серьезным и нетерпеливым вниманием устремленные на меня.) И чем больше Наташа сама не похожа на ребенка, – продолжал я, – чем серьезнее она, тем скорее она могла полюбить его. Он правдив, искренен, наивен ужасно, а иногда грациозно наивен. Она, может быть, полюбила его – как бы это сказать?.. Как будто из какой-то жалости. Великодушное сердце может полюбить из жалости... Впрочем, я чувствую, что я вам ничего не могу объяснить, но зато спрошу вас самих: ведь вы его любите?

Я смело задал ей этот вопрос и чувствовал, что поспешностью такого вопроса я не могу смутить беспредельной, младенческой чистоты этой ясной души.

– Ей-богу, еще не знаю, – тихо отвечала она мне, светло смотря мне в глаза, – но, кажется, очень люблю...

– Ну, вот видите. А можете ли изъяснить, за что его любите?

– В нем лжи нет, – отвечала она, подумав, – и когда он посмотрит прямо в глаза и что-нибудь говорит мне при этом, то мне это очень нравится... Послушайте, Иван Петрович, вот я с вами говорю об этом, я девушка, а вы мужчина; хорошо ли я это делаю или нет?

– Да что же тут такого?