Униженные и оскорбленные - Достоевский Федор Михайлович (2008)

Я стал на тротуаре против ворот и глядел в калитку. Только что я вышел, баба бросилась наверх, а дворник, сделав свое дело, тоже куда-то скрылся. Через минуту женщина, помогавшая снести Елену, сошла с крыльца, спеша к себе вниз. Увидев меня, она остановилась и с любопытством на меня поглядела. Ее доброе и смирное лицо ободрило меня. Я снова ступил на двор и прямо подошел к ней.

– Позвольте спросить, – начал я, – что такое здесь эта девочка и что делает с ней эта гадкая баба? Не думайте, пожалуйста, что я из простого любопытства расспрашиваю. Эту девочку я встречал и по одному обстоятельству очень ею интересуюсь.

– А коль интересуетесь, так вы бы лучше ее к себе взяли али место какое ей нашли, чем ей тут пропадать, – проговорила как бы нехотя женщина, делая движение уйти от меня.

– Но если вы меня не научите, что ж я сделаю? Говорю вам, я ничего не знаю. Это, верно, сама Бубнова, хозяйка дома?

– Сама хозяйка.

– Так как же девочка-то к ней попала? У ней здесь мать умерла?

– А так и попала... Не наше дело. – И она опять хотела уйти.

– Да сделайте же одолжение; говорю вам, меня это очень интересует. Я, может быть, что-нибудь и в состоянии сделать. Кто ж эта девочка? Кто была ее мать, – вы знаете?

– А словно из иностранок каких-то, приезжая; у нас внизу и жила; да больная такая; в чахотке и померла.

– Стало быть, была очень бедная, коли в углу в подвале жила?

– Ух, бедная! Все сердце на нее изныло. Мы уж на што перебиваемся, а и нам шесть рублей в пять месяцев, что у нас прожила, задолжала. Мы и похоронили; муж и гроб делал.

– А как же Бубнова говорит, что она похоронила?

– Какое похоронила!

– А как была ее фамилия?

– А и не выговорю, батюшка; мудрено; немецкая, должно быть.

– Смит?

– Нет, что-то не так. А Анна Трифоновна сироту-то к себе и забрала; на воспитание, говорит. Да нехорошо оно вовсе...

– Верно, для целей каких-нибудь забрала?

– Нехорошие за ней дела, – отвечала женщина, как бы в раздумье и колеблясь: говорить или нет? – Нам что, мы посторонние...

– А ты бы лучше язык-то на привязи подержала! – раздался позади нас мужской голос. Это был пожилых лет человек в халате и в кафтане сверх халата, с виду мещанин – мастеровой, муж моей собеседницы.

– Ей, батюшка, с вами нечего разговаривать; не наше это дело... – промолвил он, искоса оглядев меня. – А ты пошла! Прощайте, сударь; мы гробовщики. Коли что по мастерству надоть, с нашим полным удовольствием... А окромя того нечего нам с вами происходить...

Я вышел из этого дома в раздумье и в глубоком волнении. Сделать я ничего не мог, но чувствовал, что мне тяжело оставить все это так. Некоторые слова гробовщицы особенно меня возмутили. Тут скрывалось какое-то нехорошее дело: я это предчувствовал.

Я шел, потупив голову и размышляя, как вдруг резкий голос окликнул меня по фамилии. Гляжу – передо мной стоит хмельной человек, чуть не покачиваясь, одетый довольно чисто, но в скверной шинели и в засаленном картузе. Лицо очень знакомое. Я стал всматриваться. Он подмигнул мне и иронически улыбнулся.

– Не узнаешь?

ГЛАВА V

– А! Да это ты, Маслобоев! – вскричал я, вдруг узнав в нем прежнего школьного товарища, еще по губернской гимназии, – ну, встреча!

– Да, встреча! Лет шесть не встречались. То есть и встречались, да ваше превосходительство не удостоивали взглядом-с. Ведь вы генералы-с, литературные то есть-с!.. – Говоря это, он насмешливо улыбался.