Дымка - Виль Джемс (1926)

Ночью к составу, груженному мычащим и ревущим скотом, был прицеплен паровоз, и длинная вереница вагонов потянулась на Север. В заднем вагоне, где было просторней всего, отгорожено было место, а в загородке был ворох хорошего сена, бочонок с водой и старая лошадь мышастой масти.

Эта зима не похожа была на другие Дымкины зимы. Первую часть этой зимы он провел как во сне, не отдавая себе ни в чем отчета, не видя ничего вокруг.

Клинт поставил лошадь в теплое стойло, наполнил кормушку лучшим сеном, какое можно было достать, и даже на пол постлал такое же сено, вода была тут же, в стойле, и до нее легко было добраться. Потом ковбой накупил на много долларов всяких лекарств и снадобий, которым впору было оживить даже мертвое тело.

Два месяца не было никаких признаков улучшения, но Клинт продолжал ходить за лошадью, не теряя надежды. Он ввел бы старую лошадь к себе в дом и уложил бы ее в кровать у печки, если бы это могло помочь, он сделал бы все, что от него зависело, ради того только, чтобы искра жизни показалась в глазах у старой лошади. Но все возможное было уже сделано, и, кладя руку на старый, костлявый загривок и трогая старую шкуру, он проклинал весь свет и мечтал дорваться до того, кто довел Дымку до такого состояния.

Наконец, после многих дней забот и тревог, Клинт с улыбкой радости начал замечать, что шкура лошади становится глаже, еще неделя — и тонкий слой мяса вырос между костями и кожей. Потом в глазах у лошади появился блеск, и скоро в ней проснулся интерес к тому, что было вокруг.

Слой мяса за слоем, а там и жирок заполняли ямы и округляли углы Дымкиного костяка, понемногу интерес Дымки к окружающему рос, и он стал даже замечать Клинта, который все приходил, уходил, гладил его и разговаривал с ним.

Клинт весь затрясся однажды, когда в разговоре с лошадью он назвал имя Дымка и лошадь вскинула ухо.

Лошадь поправлялась быстро, и к тому времени, когда утихли зимние бури и где-то вдали показалась весна, не приходилось уже бояться, что Дымке скоро придет конец.

Когда дни стали длиннее и солнце теплей, Клинт начал выводить Дымку из конюшни и выпускать его на прогулку на солнце. Дымка часами простаивал на месте, потом уходил далеко, но к заходу солнца он всегда был уже у дверей своего стойла, и Клинт впускал его внутрь.

Клинт подолгу смотрел на лошадь, когда она была на свободе, и все гадал: помнит ли Дымка родное пастбище и прежнюю жизнь или память об этом стерли удары, полученные от чужих людей и в чужих краях? Немного миль было до того места, где он родился, высокие горы, еще покрытые снегом, — в этих горах он вырос, по ним он гремел копытцами, когда сосунком играл у матери под боком. В кораль, стоявший рядом с конюшней и навесами, его загнали, чтоб впервые наложить тавро, и здесь же он был объезжен. Но больше всего хотелось знать Клинту, помнит ли Дымка его.

Ковбой надеялся, что когда-нибудь Дымка встретит его поутру приветственным ржанием. Клинт чувствовал: если лошадь вспомнит его, она заржет, как бывало. Но утро проходило за утром, Дымка, казалось, полон был жизни и снова стал гладок, как прежде, но знакомого ржания не было слышно.

— Да, отбили ему душу, — грустно сказал Клинт однажды, глядя на Дымку.

Наконец весна вступила в свои права и прикончила зиму. Зеленые склоны появились на месте снежных террас, и тополи вдоль ручьев выбросили липкие почки. В один из ясных весенних дней, проезжая по прерии, Клинт наткнулся на табун лошадей. В табуне было два молодых сосунка — им было по нескольку дней, — и, зная, как любят старые лошади таких малышей, ковбой подумал, что вид их может изгладить из сердца Дымки еще несколько жгучих рубцов и вызовет приятные воспоминания. Он припустил за табуном и погнал лошадей к коралю.

Когда Дымка, который был в этот день на свободе, увидел табун, он вскинул голову. Потом он заметил двух малышей и, собравши всю быстроту, какая была в нем, понесся напрямик к табуну.