Спартак - Рафаэлло Джованьоли (1874)

– Нам надо ненадолго уйти. – Потом, обратившись к остальным, он прибавил: – Стерегите этого человека… но не делайте ему никакого зла.

Он прошел во главе сопровождавших его соратников через смежную комнату и вышел из таверны.

– Что нам делать с этим негодяем? – спросил Крикс товарищей, выйдя с ними на улицу.

– Что тут спрашивать? – ответил Брезовир. – Конечно, надо убить его, как бешеную собаку.

– Отпустить его – значило бы то же, что донести на самих себя, – заметил другой.

– А упрятать его куда-нибудь и держать в заточении было бы небезопасно, – добавил третий.

– И где нам его держать?

– Стало быть – смерть? – спросил Крикс, обводя всех глазами.

– Теперь ночь…

– Улица пустынна…

– Отведем его на вершину горы, на другой конец этой улицы.

– Mors sua, vita nostra, – изрек Брезовир, безбожно коверкая латинское произношение.

– Да, это необходимо, – сказал Крикс, делая шаг обратно к таверне.

– Кто же его убьет? – спросил он, останавливаясь.

В первую минуту никто не отвечал, потом один заметил:

– Убить безоружного и беззащитного…

– Если бы, по крайней мере, у него был меч, – отозвался другой.

– Если бы он мог и хотел защищаться, то я взялся бы за это дело, – сказал Брезовир.

– Но зарезать безоружного… – добавил самнит Торквато[20].

– Вы, храбрые и благородные люди, достойные свободы! – с волнением заметил Крикс. – Согласитесь, однако, что для нашего общего спасения кто-нибудь из вас должен победить свое отвращение и исполнить над этим человеком приговор, который изрекает моими устами суд Союза угнетенных.

Все промолчали и только склонили головы в знак покорности.

– Притом же, – прибавил Крикс, – разве он выступил против нас с равным оружием и в открытом бою? Нет, он собирался предать нас, и если бы мы не открыли его засады, то завтра нас всех повлекли бы в Мамертинскую тюрьму, а дня через два распяли бы на кресте на Сессорийском поле, как последних каторжников.

– Правда, правда! – прозвучали голоса.

– Итак, именем суда Союза угнетенных повелеваю Брезовиру и Торквато умертвить этого человека.

Двое названных гладиаторов наклонили головы, и все во главе с Криксом вернулись в таверну.

Когда они вошли во вторую комнату, Сильвий Кордений, которому минуты казались веками, пока он ждал решения своей участи, устремил на них глаза, полные страха и тоски. И по внезапной бледности, покрывшей его лицо, видно было, что несчастный не прочел на этих лицах ничего доброго для себя.

– Ну что же, прощаете вы меня? – спросил он жалобным голосом. – Оставите вы мне жизнь?.. Умоляю вас на коленях, ради ваших отцов и матерей, ради всех, кто вам дорог, пощадите меня… умоляю!

– Спроси сначала, есть ли у нас отцы и матери! – глухо ответил Брезовир, лицо которого сделалось мрачным и грозным.

– Разве нам оставлено что-нибудь дорогое в жизни? – прибавил другой гладиатор, глаза которого засверкали злобой и местью.

– Вставай, негодяй! – крикнул Торквато.

– Тише! – приказал Крикс и, обращаясь к Сильвию, прибавил: – Иди с нами. В конце переулка мы составим совет и решим твою судьбу.

Он знаком приказал товарищам вести под руки осужденного, которому подал искру надежды для того, чтобы он не поднял крик и не привлек внимания соседей. Все вышли, предшествуемые Криксом, позади которого гладиаторы влекли под руки вольноотпущенника. Он был ни жив ни мертв и предоставлял делать с собой что хотят.

Один из гладиаторов остался в таверне, чтобы расплатиться с Лутацией, которая даже не заметила в выходившей толпе своего хлеботорговца. Остальные, выйдя из таверны, повернули направо и пошли узкой, извилистой тропой, которая тянулась вдоль городской стены и выходила в поле.

Выйдя на поле, толпа остановилась, и тут Сильвий Кордений снова упал на колени, со слезами умоляя о пощаде.