Без ума от шторма, или Как мой суровый, дикий и восхитительно непредсказуемый отец учил меня жизни - Норман Оллестад (2009)

Из центральной хижины вышла Эсперанса. Она села между старшими и начала есть. Волосы ее были заплетены в косу, и без пышной гривы вокруг лица глаза стали огромными, как грецкие орехи. Сейчас красота девушки бросалась в глаза еще больше. Уж очень она не вязалась с простой деревенской жизнью, с ее тяготами и молчанием. Казалось, Эсперанса была рождена для другого. В отсвете пламени от нее веяло опасностью. Я вдыхал ее сладкий аромат. Для меня ты всегда будешь Папайей.

Эрнесто и еще один vaquero первыми закончили есть и, взяв фонарь, тихонько прошли в главную хижину. Отец то и дело поглядывал в сторону хижины, откуда выбивался свет фонаря. Затем Эрнесто вышел наружу, и отец подошел к нему. Они тихонько переговаривались. Отец кивнул. Эрнесто тоже кивнул и вернулся в хижину.

Отец сел рядом со мной. Лицо его было напряжено.

– Пап, что случилось?

– Они боятся – вдруг federales узнают, что они нам помогали.

– А откуда они узнали про federales?

– Видимо, слышали в городе.

– А ты же говорил, что federales никогда не найдут нас?

– Они и не найдут. Пока мы здесь. Но потом могут сообразить, что к чему, и начнут всех доставать.

– И что, они злятся?

– Ну да.

– Так ты поэтому пытался дать им денег?

Отец кивнул.

– А я-то думал, что они сами потребовали.

– Не такого они склада…

Отец начал потирать ладони, а делал он это только в тех случаях, когда очень напряженно думал. Я испугался.

Он прочел страх на моем лице, обнял меня за плечи и улыбнулся.

– Оллестад, все в порядке. No problemo.

– И что нам делать?

Я поймал на себе взгляд Папайи и вдруг понял, что лицо у меня скривилось и из глаз вот-вот хлынут слезы. Я спрятал лицо в сгибе локтя.

– Завтра мы отсюда уедем, – сказал отец. – Ты и глазом не успеешь моргнуть, как мы уже будем в Вальярте, у бабушки с дедушкой. Покатаемся на досках в Сайюлите. Не парься.

Я все сидел, уткнувшись в локоть, и голова у меня жутко тряслась. Отец погладил меня по спине, и мой страх превратился в гнев. Мало того что нас могли вышвырнуть из деревни или даже похуже – отправить на голодный паек в мексиканскую тюрьму, так я еще и свел на нет все свои успехи с Папайей, разнюнившись у нее на глазах.

Все смотрели на нас, и я взял себя в руки. Выпрямился и выровнял дыхание. Отец протянул мне кокос. Я выпил содержимое без желания, просто чтобы ему угодить, словно за это обстоятельства согласились бы угодить нам. Отец встал и сказал, что сейчас вернется.

Папайя забирала у детей миски, и я избегал смотреть на нее. Все молчали, и вокруг костра царила мрачная атмосфера. Из хижины вышли vaqueros, попивая молоко из кокосов.

Тут появился отец с гитарой. Я просто рассвирепел. Неужели ему хватает глупости считать, что они захотят послушать его? Он, гринго-врунишка! Отец уселся, настроил гитару и принялся наигрывать фламенко. Я вскинул руку, чтобы остановить его, но это было бы предательством, и я всего лишь махнул ею в воздухе. Отец запел на испанском. Эрнесто, не отрываясь, следил за его пальцами. Я же пялился в землю, розоватую в свете пламени, и надеялся, что все это скоро закончится.

Стихли последние переливы песни. Повисло молчание. Отец подмигнул мне, отчего мне стало еще больше не по себе. Vaqueros сидели со скучающими лицами. Я уже приготовился удирать со всех ног и ждал только его сигнала.

Однако он с невозмутимым видом склонился над гитарой и снова заиграл.

– Папа! – взмолился я.

Не обращая на меня внимания, он запел.

Я наклонился поближе:

– Пап!..