Морской волчонок - Майн Рид (1859)

После школы я обычно шел к тому месту, где стояла привязанной гичка, отшвартовывал ее и катался по всей бухте от одного края до другого; но я редко бывал один, потому что большинство моих школьных товарищей, как и я, бредили кораблями, и не один из них завидовал неоценимой привилегии располагать лодкой по своему усмотрению. Таким образом, я почти ежедневно вместе с кем-нибудь из друзей катался в гичке, если только, конечно, погода была хороша. Разъезжая по бухте, я всегда старался держаться невдалеке от берега, чтобы волны ненароком не перевернули мое утлое суденышко.

Но с каждым днем я становился все смелее и смелее и дошел, наконец, до того, что уже больше чем на целую милю[6] отплывал от берега в открытое море. Мой друг Гарри Блю наконец заметил это и сделал мне выговор довольно суровым тоном; но этот выговор вовсе не произвел на меня должного впечатления, потому что мне тут же случайно удалось услышать, как Гарри, отойдя от меня, сказал одному из своих товарищей:

– Удивительный ребенок, не правда ли, Боб? В нем сразу видна порода, и он, наверное, станет настоящим моряком, как бы мало ни пришлось ему жить на свете.

Из этого разговора я вывел заключение, что Гарри, собственно говоря, в душе вовсе не порицает меня за мою смелость; поэтому его приказание не удаляться от берега не возымело никакого действия.

Скоро я и думать забыл о полученном выговоре, и мое непослушание, как вы сейчас увидите, опять чуть не стоило мне жизни.

Но сначала я вам расскажу о несчастном событии, которое произвело настоящий переворот в моей судьбе.

Я вам уже говорил, что мой отец находился в плавании. Он командовал купеческим кораблем, совершавшим рейсы между американскими колониями, и так редко бывал дома, что я его почти не помню.

С того самого дня, как мы получили грустное известие о крушении корабля и о гибели отца, мать моя начала таять и, казалось, только одного и хотела – как можно скорее свидеться в лучшем мире с тем, кого она потеряла здесь. Небо не замедлило исполнить ее желание: несколько недель спустя я уже провожал мою бедную мать к ее последнему жилищу.

С этого времени жизнь моя резко изменилась: я остался сиротой без каких-либо средств к существованию.

Как сироту меня взял на воспитание дядя, брат моей покойной матери, которому, к несчастью, не было свойственно ни одного из мягких и нежных чувств его сестры. Это был грубый, вечно угрюмый человек, и я скоро заметил, что он относится ко мне не лучше, чем к самому последнему из своих работников, потому что обращался он со мной точно так же, как и с ними.

Начнем с того, что, попав к дяде, я больше уже не ходил в школу. Но из этого вовсе не следовало, что меня оставляли целыми днями бегать по улицам. Дядя мой был фермером; он и для меня нашел подходящее занятие по хозяйству. Я стерег коров, пас свиней, ходил за плугом, водил лошадей на водопой, кормил овец и телят; целый день, от зари и до зари, я был занят этими работами. Возможность для отдыха была у меня только по воскресеньям, но не потому, что дядя мой был очень религиозен, а просто потому, что в нашей деревне заведено было не работать в этот день. Не будь у нас этого обычая, вынуждавшего дядю следовать примеру других, мне кажется, он заставлял бы нас и в воскресенье работать точно так же, как и в будние дни. Но, несмотря на то, что мы праздновали воскресенья, дядя и не думал посылать меня в такие дни в церковь, а предоставлял болтаться где угодно и делать что хочу.

Нечего и говорить, что я не сидел дома и не бродил по полям. Синее, вечно бурлящее море, простиравшееся до горизонта, привлекало меня гораздо больше, чем птичьи гнезда и другие сухопутные развлечения. Как только удавалось мне вырваться из дома, я спешил к своей любимой стихии; здесь я или отправлялся вместе с Гарри Блю в одну из его водных экскурсий, или же брал гичку и плавал на ней до позднего вечера сначала по заливу, а потом и в открытом море.