Квентин Дорвард - Вальтер Скотт (1823)

– Это меня не удивляет, – заметил Дорвард. – Воображаю, какой у них разыгрывается аппетит после ночи, проведенной взаперти в этих «ласточкиных гнездах»!

– Зато они и удовлетворяют его с избытком, – сказал дядюшка Пьер. – Им не приходится, подобно бургундцам, выбирать между голой спиной и пустым желудком. Они одеваются как вельможи, а едят как аббаты.

– Тем лучше для них, – заметил Дорвард.

– Но почему бы тебе самому не стать в их ряды, молодой человек? Я уверен, что твой дядя мог бы легко тебя устроить на первое освободившееся место. Да и я сам, сказать по правде, имею кое-какие связи и мог бы быть тебе полезен. Надеюсь, ты ездишь верхом не хуже, чем стреляешь из лука?

– Никто из Дорвардов не уступит любому наезднику, когда-либо ставившему кованый башмак в стальное стремя. Ваше любезное предложение, конечно, очень соблазнительно: пища и одежда – вещи, необходимые в жизни; но люди с моим характером мечтают, видите ли, о почестях, о славе и о военных подвигах. Ваш же король Людовик – да хранит его господь, ведь он друг и союзник Шотландии! – заперся в своем замке, на коня садится только затем, чтоб переехать из одной крепости в другую, а города и целые провинции приобретает не славными битвами, но переговорами да союзами. Ну и пусть… Только я придерживаюсь мнения Дугласов,[21] которые всегда предпочитали открытое поле, потому что больше любили пение жаворонков, чем писк мышей.

– Не следует так дерзко судить о действиях государей, молодой человек! – строго заметил дядюшка Пьер. – Людовик не хочет зря проливать кровь своих подданных, но он не трус. Он доказал это в битве при Монлери.

– Да, но ведь с тех пор прошло двенадцать лет, если не больше, – ответил юноша. – Нет, я охотнее служил бы государю, слава которого была бы так же блестяща, как его щит, и который был бы всегда первым на поле боя.

– Почему же ты не остался в Брюсселе у герцога Бургундского? У него по крайней мере ты бы каждый день имел случай переломать себе кости, а если бы ты не сумел им воспользоваться, то герцог и сам позаботился бы об этом, особенно если б узнал, что ты отколотил его лесника.

– Это правда. Что ж, видно, не судьба; этот путь навсегда закрыт для меня, – сказал Квентин.

– Впрочем, на свете много одержимых, у которых молодые безумцы всегда найдут себе дело, – продолжал дядюшка Пьер. – Что ты скажешь, например, о Гийоме де ла Марке?

– Как! Об Арденнском Бородатом Вепре? – воскликнул Дорвард. – Об этом атамане грабителей и убийц, готовых укокошить первого встречного, чтобы завладеть его плащом, убивающих безоружных священников и пилигримов так спокойно, как если б это были воины и стрелки? Нет, служить ему значило бы навеки запятнать герб моего отца!

– Ну ладно, ладно, горячка, – сказал дядюшка Пьер. – Если уж ты так щепетилен, отчего бы тебе не попытать счастья у молодого герцога Гельдернского?

– Вы бы еще сказали – у самого черта! – воскликнул Дорвард. – И как только земля его носит, когда его ждут не дождутся в преисподней! Ведь говорят, он держит в тюрьме своего родного отца… и, верите ли, будто он даже осмелился поднять на него руку…

Наивный ужас, с которым молодой шотландец отзывался о сыновней неблагодарности герцога Гельдернского, казалось, немного смутил его собеседника.

– Ты еще, видно, не знаешь, юнец, как мало значат узы крови у знатных людей, – ответил он и, поспешно переходя из чувствительного тона в шутливый, добавил: – Впрочем, если даже допустить, что герцог ударил отца, то отец, я ручаюсь, столько раз колотил его в детстве, что они только свели старые счеты.

– Как вы можете так говорить! – воскликнул шотландец, вспыхнув от негодования. – Стыдно, сударь, в ваши лета позволять себе подобные шутки! Если даже старый герцог и бил своего сына, так, значит, мало бил, потому что лучше бы этому сыну умереть под розгами, чем оставаться жить к стыду всего христианского мира!