Золотой Лис - Уилбур Смит (1990)

Они ворвались в главную мечеть и схватили четырнадцатилетнюю дочь имама. Ей выкололи глаза, вырезали язык, затем насыпали во влагалище пригоршню красного острого перца и отвезли обратно в дом отца. Ее заперли в одной из комнат, а у дверей поставили стражу. Родителей заставили сидеть на корточках у самой двери и слушать предсмертные вопли дочери.

Сыновей абуны, архиепископа Коптской церкви, привели в один из революционных трибуналов и подвергли изощренным пыткам. Их стопы и кисти рук были раздроблены в стальных тисках, через тела пропустили электрический ток. Им выдавили глаза и оставили их болтаться на зрительных нервах у щек. Им отрезали гениталии и засунули в рот. Затем их отвезли к дому и бросили у входной двери. Опять же родителям запретили забрать тела и похоронить по христианскому обычаю.

Радио и телевидение с утра до вечера обличали упадничество и реакционность церкви, а когда муэдзин начал свою службу, у входа в мечеть правоверных уже поджидали каратели. Но те предпочли остаться дома.

— Ну вот, теперь все сыновья Брута мертвы, — сказал Абебе Району, когда они проезжали по притихшему городу.

— Еще не все, — возразил Рамон; Абебе повернулся и пристально посмотрел на него. Он сразу понял, что имел в виду Рамон.

— Это необходимо сделать, — настаивал Рамон. — Тогда обратного пути уже не будет. Древнее буржуазное табу будет уничтожено навсегда, подобно тому, как это произошло на гильотине на площади Согласия или в русском подвале, где были умерщвлены царь Николай и его семья. Как только это произойдет, революция станет необратимой.

— Кто это сделает? — спросил Абебе, и Рамон ответил, ни секунды не колеблясь:

— Я.

— Что ж, пожалуй, так будет лучше, — согласился Абебе и отвернулся, чтобы скрыть облегчение, которое он испытал. — Сделайте это как можно быстрее.

И вот Рамон ехал по старым кварталам города. Он сидел за рулем открытого «джипа»; кроме него в машине никого не было. Улицы были безлюдны; по дороге ему попадались только революционные патрули. Окна домов были закрыты ставнями и задернуты занавесками. Ни одно лицо не выглядывало из окон; ни в одном дворе не резвились ребятишки; из-за запертых дверей глиняных хижин не доносилось ни единого звука; не было слышно ни голосов, ни смеха.

Повсюду на потрескавшиеся, выщербленные стены были прилеплены все те же революционные плакаты: «Да здравствует Красный Террор!»

Улицы не убирались с самого начала Красного Террора. Все было завалено мусором; сточные канавы переполнились, и нечистоты текли прямо по мостовой. На каждом углу, подобно связкам дров, громоздились тела жертв Террора. Непомерно раздувшиеся, изрешеченные пулями, они уже ничем не походили на человеческие. Наполнившиеся трупным газом животы растягивали их одежду, пока она не лопалась по швам; кожа покрылась красными пятнами и почернела под палящим солнцем. Единственными живыми существами вокруг были вороны, а также коршуны и грифы-стервятники, пировавшие на грудах трупов, и жирные обожравшиеся крысы, выскакивавшие из-под самых колес «джипа».

Рамон замотал рот и нос шелковым шарфом, чтобы уберечься от зловония, но во всем остальном то, что он увидел вокруг себя, оставило его совершенно равнодушным; он чувствовал себя полководцем деловито осматривающим кровавое поле боя.

Хижина находилась в самом конце убогого переулка, столь же грязного и зловонного, как и весь город; у двери дежурили два охранника. Рамон вылез из «джипа» и направился к ним, осторожно пробираясь через скопившиеся перед домом отбросы; они узнали его и почтительно отдали ему честь.

— Я снимаю вас с поста. Вы свободны, — заявил Рамон.

Он подождал, пока они дойдут до противоположного конца переулка, затем открыл дверь и, нагнувшись, чтобы не задеть головой за низкую притолоку, перешагнул через порог.