Золотой Лис - Уилбур Смит (1990)

В тот вечер они пообедали бифштексом из крокодильего хвоста, вкусом напоминавшим омаров. Когда поднялись в свой номер, то внезапно почувствовали крайнюю неловкость. Шаса долго сидел в гостиной и мусолил рюмку с коньяком. Когда он, наконец, вошел в спальню, Эльза уже полулежала на подушках. Ее волосы спадали на плечики кружевной сорочки густой, черной, блестящей волной.

Шасу охватила дикая паника. Он был уже немолод; пару раз за последнее время ему доводилось попадать в весьма неприятные ситуации с другими женщинами, так что его уверенность в собственных силах была изрядно поколеблена.

Она улыбнулась и протянула к нему руки. Все его страхи оказались напрасны. Она возбуждала так, как ни одна женщина в его жизни. И когда наутро они Проснулись в объятиях друг друга, их комната была залита солнцем, струившимся через высокие светлые окна. И тогда она томно вздохнула, улыбнулась с беспредельным удовлетворением и произнесла:

— Мой мужчина. — И поцеловала его.

* * *

Их нелегальный медовый месяц, казалось, никогда не кончится. Они были неразлучны, делали разные маленькие глупости, на которые многие годы у Шасы не хватало ни времени, ни желания.

Каждое утро подолгу валялись в постели, а затем до ланча бездельничали у бассейна. Облачившись в купальные костюмы, нежились на солнышке с книгами в руках; могли лежать так часами, не разговаривая, и это молчание их ничуть не угнетало. Время от времени они мазали друг друга кремом для загара; это был отличный предлог для того, чтобы прикоснуться друг к другу, не спеша исследовать каждую клеточку тела своего партнера.

Эльза была стройной, гладкой и загорелой. Ее мышцы и кожа пребывали в превосходном состоянии благодаря долгим часам занятий аэробикой и гимнастикой и тщательному уходу. Она гордилась своим телом и не скрывала этого. Шаса вполне разделял эту гордость, сравнивая ее с прочими полуобнаженными телами, принимающими солнечные ванны на зеленом газоне под деревьями мсаса.

Лишь при самом ближайшем рассмотрении можно было различить метки, оставленные на ней жизнью и родами. Но даже эти маленькие изъяны нравились Шасе. Они только подчеркивали ее зрелость, свидетельствовали о жизненном опыте и мудрости, пришедшей с годами. Она была совершенной женщиной в самом расцвете своей красоты.

Это становилось еще очевиднее, когда они начинали говорить. Могли разговаривать часами без перерыва. Вели умиротворенную беседу, изучая мысли и душу друг друга точно так же, как они изучали тело друг друга на двуспальной кровати наверху, в «покоях Ливингстона».

Она рассказывала ему о себе с подкупающей откровенностью. Подробно описала медленную мучительную смерть Бруно; рак пожирал его живьем, а она могла лишь беспомощно смотреть на агонию, и это было хуже смерти. Она говорила о последовавших семи долгих годах одиночества. Ей не нужно было уточнять, что отныне счет им закрыт. Она просто протянула руку, прикоснулась к его руке, и этим все было сказано.

Она рассказала ему о своих детях: сыне, которого тоже звали Бруно, и трех дочерях. Две из них были уже замужем, младшая училась в Миланском университете, а Бруно-сын закончил Гарвард, получил специальность менеджера и теперь работал в Риме на «Пинателли Индастриз».

— В нем нет отцовской искры, — прямо заявила она Шасе. — Не думаю, что ему когда-либо удастся занять кресло отца; оно слишком велико для него.

Ее слова заставили Шасу подумать о собственных сыновьях. Они говорили об огорчениях и разочарованиях, связанных с их детьми, и о редких радостях, которые некоторые из них им доставляли.

Они обсуждали их общие увлечения: лошадей и охоту, музыку и живопись, красивые, любовно сделанные вещи, книги, театр. Наконец, они заговорили о власти и о деньгах и открыто признали свою приверженность и тому и другому.

Они ничего не утаивали друг от друга, и в какой-то момент Эльза с серьезным видом сказала: