Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи - Батист Болье (2013)

Своему второму пациенту я дал прозвище Крузо. Он внезапно очутился на необитаемом острове. Который совсем недавно был обитаемым. Восемнадцать лет, невезучий водитель. Его выигрыш – миллион переломов.

Его тело – мешок с кусками костей, побрякивающих при малейшем сотрясении.

Оперировать должны сегодня утром.

Дежурившая ночью медсестра сообщила мне:

– Он просит телефон, подружке своей позвонить. Он плохо соображает. Не знает, что… Он мне сказал: “К счастью, я был в машине один”. Представляешь?

Нет, птичка, не представляю. И никто не представляет.

– Посмотришь его?

Я уклонился от ответа:

– Он стабилен?

– Да. Ждем, когда подготовят операционную. Посмотришь его?

– Нет. Не сейчас.

Не хотел я смотреть на Крузо восемнадцати лет, водителя-неудачника, лежавшего во второй палате.

Крузо, который побрякивал костями при малейшем сотрясении и сообщал всем и каждому: “К счастью, я был в машине один”.

Он не помнил недавние события – обычное дело при черепно-мозговой травме или посттравматическом синдроме. И все же в восемнадцать лет бывает только Большая любовь, и никакая другая, даже если она живет недолго.

Его подружка, сидевшая на пассажирском месте, погибла мгновенно.

(Поправка: в ОКЭГ не на каждый вопрос имеется ответ.)

Я думал о Крузо. По глупости я и сам часто превышал скорость. И постоянно говорил себе, что умру молодым – погибну в автокатастрофе. Дурацкие мысли, что тут скажешь? Однако я уверен, что однажды это произойдет.

Я сообщил об этом Жар-птице.

Она злобно покосилась на меня. Умирающая здесь – она! У каждого своя роль в этой человеческой комедии. Ей хотелось бы, чтобы я испустил дух лет в сто, не раньше.

– Будь осторожен, – попросила она.

Я плохо вожу машину. Мои друзья говорят, “в спортивном стиле”. На самом деле я резко разгоняюсь, шумно газуя.

В последние три месяца всех, кто садится ко мне в машину, удивляет слишком громкая музыка.

– Ты всегда включаешь музыку на такую громкость?

– Нет, конечно…

Только когда прохожу практику в отделении паллиативной медицины. Останавливаясь на “красный”, даже танцую (точнее, жестикулирую). И становлюсь похож на перевозбужденную кислотницу. Плевать. Какой, по-вашему, главный вывод я сделал после полугода практики в паллиативном отделении? Можешь включить музыку на полную громкость – включи. Впрочем, этот принцип применим не только к музыке… Можешь бить чечетку – бей чечетку. Даже в больничном коридоре, даже рискуя низко пасть в глазах уборщицы. Все сгодится, лишь бы не думать о пациентке из седьмой палаты: выделывай любые колена, танцуй на краю пропасти.

Кроме шуток: если однажды вы заметите чокнутого, который пляшет в своей маленькой серебристой машинке, остановившись на красный свет, не судите строго, может, это я. А еще лучше, тоже станцуйте, сидя за рулем.

Я поговорю об этом с пациенткой из седьмой палаты, для начала немного над ней посмеявшись: “Я прислушался к вашим советам: танцую, развлекаюсь”.

Она успокоится.

Потом выдам ей порцию солдатских анекдотов об одноглазых проститутках и карликах в шортах, чтобы ее шокировать. Пусть обидится и посмотрит на меня с возмущением. Даже на пороге смерти ей придется слушать мои сомнительные шуточки.

10 часов,

ОКЭГ

Совершенно пав духом из-за истории с Крузо, я зашел в соседнюю палату, к месье Шопену, восемьдесят шесть, госпитализация по поводу болей за грудиной. Все как полагается – осмотр, эхограмма, диагноз, вот только прогноз неважный. Я никогда еще не видел больного, который так радовался бы известию, что у него неоперабельное расслоение аневризмы аорты.

Он улыбался. Ему в общих чертах объяснили, что его аорта может в любой момент разорваться и кровь хлынет в брюшную полость. Он улыбался.