— От неописуемого мира нашего путешествия. От прохода в горах. От кровавого камня. От зарубок, которые оставила на нем сталь. От имен, высеченных на ржавом известняке среди каменных рыб и древних ракушек. От всего сумеречного и темнеющего. От сухого морского дна. От орудий кочевых охотников. От снов, въевшихся в их клинки. От костей чужеземного пророка. От молчания. От постепенного иссякания дождей. От прихода ночи.

— Слушайте, мне надо идти.

— Что ж, доброго пути, cuate[348].

— И вам также.

— Надеюсь, ваши друзья вас дождутся.

— Я тоже надеюсь.

— Смерть каждого человека с готовностью переключается на любого другого. А поскольку смерть приходит ко всем, то нет иного способа умерить страх перед ней, кроме как возлюбить того, кто заменил ей тебя. Мы не ждем, когда его история будет написана. Он был здесь и ушел много лет назад. Тот человек, который суть все люди и который ждет нас у последнего причала, где мы окажемся, когда придет наше время, а пока мы должны твердо стоять за него. Ты любишь его, того человека? Ты славишь путь, который он избрал? Ты будешь внимать благовествованию о нем?

Однажды он провел ночь в пустом бетонном кольце у шоссе, на котором возились дорожные рабочие. Поодаль, зарывшись колесами в песок, стоял огромный желтый «евклид»{63}, за ним торчали белесые и голые бетонные опоры въезда на эстакаду скоростного шоссе восток — запад; ряд опор, загибаясь, уходил вдаль, и в сумерках, лишенные капители и цоколя, они имели вид древних колонн, оставшихся от рухнувшего храма. Ночью с севера задул ветер, принесший с собой привкус дождя, но дождь так и не пролился. Пустыня пахла влажными креозотами. Попытался уснуть. Через какое-то время поднялся и сел на стенку кольца, сделавшись похожим на человека, сидящего в колоколе. Посидел, вглядываясь в темноту. На западе в пустыне нечто возвышалось, это нечто он принял сперва за одну из старинных испанских миссий, которыми здешние места утыканы, но, приглядевшись, увидел круглый белый купол радиолокационной станции слежения. Все так же при луне его взгляду чуть дальше, частично скрытый радаром, предстал ряд фигур, которые с трудом, осиливая ветер, куда-то брели и одновременно что-то требовательно, хотя и беззвучно (звуки уносил ветер) выкрикивали. Одеты они были в непонятные какие-то балахоны, идущие то падали, то вставали и с трудом перли дальше. Он подумал было, что через темную пустыню люди идут к нему, но они совершенно не приближались. В этих своих белых балахонах у них был вид постояльцев дурдома, немо тычущихся в стеклянную стену узилища. Он что-то им крикнул, но его лишил голоса ветер, да и в любом случае они были далековато. Немного посидев так, он снова лег на дно кольца, завернулся в одеяло и вскоре уснул. Наутро буря кончилась, и в свете нового дня выяснилось, что ночью это были всего лишь трепещущие обрывки пластиковых упаковок, набросанных ветром на забор.

Он одолел весь путь до округа Де-Бака в Нью-Мексико{64}, поискал там могилу сестры, но так и не нашел. Люди в этом округе были к нему добры, погоды стояли теплые, и в кочевой своей жизни он почти ни в чем не нуждался. Останавливался поговорить с детьми и конями. Женщины зазывали его на кухни, кормили, а спал он, завернувшись в одеяло, прямо под звездами, на сон грядущий любуясь, как по небу там и сям пролетают падающие метеориты. Однажды вечером попил из ручья рядом с хлопковым полем — наклонился и вытянул губы, чтобы коснуться прохладной и шелковистой поверхности; при этом заметил, как, вспугнутая его тенью, рассеялась в разные стороны, а потом вновь собралась вместе стайка мальков. Вдруг на деревянной колоде заметил железную кружку, поднял ее и сел, держа в руках. Многие годы не видывал он кружки у источника и теперь сидел, держа ее двумя руками, как до него это делали тысячи неизвестных ему, но объединенных священнодействием людей. Окунул кружку в воду, а потом поднес ее, холодную, всю в каплях, ко рту.