Годы риса и соли - Ким Стэнли Робинсон (2002)

– Куда уж хуже? Меня убило молнией! Это ваша вина, Болд. Твоя и Псина. Вы принесли с собой проклятие запада. Вам не стоило возвращаться. А мне стоило пойти на Китай.

– Может, и так.

Болд не знал, как вести себя с ним. Иногда рассерженным духам требовалось дать отпор, но не реже их нужно было и успокоить. Но эти чернильно-чёрные глаза, горящие звёздным светом…

Ни с того ни с сего Тимур поперхнулся. Он поднёс ко рту ладонь и отхаркнул на неё что-то красное. Поразглядывал это, а потом протянул руку и показал Болду красное яйцо.

– Это твоё, – сказал он и бросил Болду через огонь.

Болд изогнулся, чтобы поймать яйцо, и проснулся. Он застонал. Призрак Тимура точно был неспокоен. Блуждая между мирами, он навещал своих старых воинов, как самая обычная прета[3]… Зрелище в известном смысле жалкое, но Болд не мог стряхнуть с себя страх. Дух Тимура был силён вне зависимости от того, в каком царстве обитал. В любой момент его рука могла протянуться в этот мир и ухватить Болда за пятку.

Весь день Болд тащился на юг, в тумане воспоминаний почти не видя земли, по которой ступал. Последний визит хана в конюшню к Болду прошёл трудно, так как Тимур уже не мог ездить верхом. Он посмотрел на мускулистую вороную кобылу, как на женщину, огладив ей бок, и сказал Болду:

– Первый украденный мной конь выглядел в точности так же. Моя жизнь началась с бедности и тягот. Бог невзлюбил меня. Но я думал, он хотя бы позволит мне держаться в седле до самого конца.

И упёрся в Болда своим бдительным взглядом, таким же, как во сне, когда один глаз кажется чуть выше и круглее другого. Только при жизни его глаза были карими.

Голод вынуждал Болда охотиться. Изголодавшемуся призраку Тимура можно было не беспокоиться о пропитании, зато Болд беспокоился, и ещё как. Вся дичь водилась на юге, в равнинах. Однажды, высоко на горном склоне, он увидел бронзовеющую вдали воду. Не то крупное озеро, не то море. Истоптанные дороги помогли ему преодолеть очередной перевал, и он спустился в очередной город.

И снова никого в живых. Всё вокруг было беззвучно и недвижимо. Болд бродил по пустым улицам среди пустых домов, ощущая холодные ладони прет, гладившие его по хребту.

На центральном холме города виднелось скопище храмов, как белеющие на солнце обглоданные кости. Узрев это, Болд понял, что попал в столицу вымершей земли. Он прошёл от окраин, застроенных домиками из грубого камня, к столичным храмам из гладкого белого мрамора. Никто не выжил. Белая пелена затянула ему взор, и, превозмогая её, он поволок ноги по запылённым улочкам и поднялся на вершину холма, чтобы выплакаться здешним богам.

На священном плато три храма поменьше со всех сторон подпирали главный, самый большой храм, величественное прямоугольное сооружение с двойными рядами полированных колонн, со всех четырёх сторон державших блестящую на солнце крышу из мраморных изразцов. Под стрехой были вырезаны фигуры: они сражались, маршировали, летали, указывали что-то на огромной каменной таблице, изображавшей отсутствующих людей и их богов. Болд посидел на мраморном пеньке, остатке давно рухнувшей колонны, разглядывая каменный рельеф в попытке изучить этот утраченный мир.

Через некоторое время он встал, вошёл в храм и стал вслух возносить молитву. Этот храм не был похож на большие каменные северные храмы: у дальней стены не было места для общего сбора, внутри не лежали скелеты. Всё указывало на то, что место пустовало много лет. Летучие мыши свисали со стропил, а темноту разбавляли лучи солнечного света, проникающие сквозь прорехи в кровле. В дальней части храма был – похоже, поспешно – возведён алтарь. Там в чаше масла одиноко горел фитиль. Последний молебен, теплящийся даже после смерти.

Болду нечего было принести в подношение. Вокруг молчал великий мраморный храм.

– Уходя, уходя за пределы, уходя за пределы пределов, возрадуемся пробуждению!

Гулким эхом отозвались его слова.