Драгун взмахивает шашкой, и из его груди вырывается вздох — диафрагма механически выталкивает воздух от напряжения. Я бросаюсь к коню; мои длинные руки нашаривают в траве рукоятки кинжалов. Шашка свистит мимо. Стоя на коленях, коротким клинком я рисую на животе скакуна длинную красную линию. Падаю на спину и отскакиваю в сторону, наблюдая удивленное лицо всадника.

Конь с диким ржанием пытается встать на дыбы. Из раны в животе вываливаются внутренности, вокруг которых сразу образуется жаркое красноватое облако. Всадник кубарем летит вниз. У скакуна подкашиваются ноги, и он с предсмертным воплем обрушивается на собственные потроха.

Драгун в легких доспехах проворно вскакивает на ноги, но в это мгновение я с размаху опускаю рукоятку кинжала на его макушку. Шлем на меховом подкладе сминает драгуну переносицу, и он откусывает себе кончик языка. Я без промедления перерезаю ему горло, и оттуда фонтаном хлещет кровь, смешиваясь с лошадиной. Стучат копыта: приближается подкрепление.

Я приникаю к бездыханным телам. Мимо меня проносятся кони, слышатся гневные возгласы всадников. В стороне от меня Елена тоже что-то кричит. Ее тонкий голосок мелодично повторяет одно-единственное слово:

— Poshchady! Poshchady! Пощады!

Москва, 1707 г.

— Говорят, ты мой сын. — Петр откусывает яблоко и громко жует, изучая меня большими умными глазами. Я замечаю, что одна губа у него искривлена в сторону… как у меня!

— Да, — отвечаю я с поклоном.

— Поведай мне, сын, — с легкой усмешкой в голосе говорит он. — Что есть pravda?

— Истина и честь.

— Ты клянешься быть мне верным?

— Клянусь.

— Встань и обнажи меч, — велит царь, приближаясь.

На нем нет ни нарядного одеяния, ни сверкающих доспехов. Простые рабочие брюки; каблуки сапог стучат по мраморному полу кабинета. Он медленно подходит ко мне и изучает мое лицо оценивающим взглядом механика, затем еще раз откусывает от яблока.

Я стою лицом к лицу с царем Российской империи. Мы примерно одного роста. Я извлекаю клинок из деревянных ножен и направляю острие в пол. Моя рука на рукоятке тверже камня.

— Он двигается, как человек, — улыбается царь.

Наклонившись, он срывает капюшон у меня с головы. Сыромятная кожа туго натянута на шестеренках и колесиках внутри моего черепа. На затылке поблескивают латунные кнопки — застежка для кожи.

— Зато выглядит совершенно иначе, — добавляет он.

— Он служит правде, — говорит Фаво. — Как ты повелел. Артефакт дает силу и разум, но в остальном он создан в точности по твоему заказу.

— Как тебя зовут, автомат? — спрашивает царь.

Вопрос не пробуждает у меня отклика.

— Ты волен называть меня как угодно.

— Непривычно, что ты моего роста, — бормочет он, продолжая жевать.

Царь касается пальцем моего лба.

— До чего же он уродлив.

— Прости, император. Все дело в моих ограниченных возможностях, — говорит Фаво. — Со временем его внешность можно будет улучшить. В уродстве этого существа повинны лишь мои старческие руки, а не оно само.

— Само? Ты называешь автомат «оно»?

— Называть его иначе кощунственно. Я создал не живого человека, а всего лишь куклу. Жалкое подобие Его творений.

Петр коротко и раскатисто смеется.

— Ты боишься Екатерины, старик, даже наедине со мной. Пожалуй, не напрасно. Она не верит в эту затею. Умерших не воротишь — так она считает. Дай ей волю, она уничтожит все твои артефакты.

Фьовани опускает голову.

— О нет, мой государь. Разумеется, я не смею перечить императрице… но артефакты бесценны. Я уже нашел вместилище для последнего из них. И нельзя забывать, что у врагов есть свои артефакты. Не удивлюсь, если прямо в эту минуту другие автоматы плетут против нас козни.

— Довольно, Фьовани, — говорит Петр. — Тебе нечего опасаться.