Анж Питу - Александр Дюма (1851)

– У аббата Фортье есть оружие? Неужто этот чертов поп собирается вооружить мальчишек из церковного хора? – вскричал Клод Телье.

Питу не слишком жаловал аббата Фортье, но этот злобный выпад против его бывшего учителя пришелся ему не по нутру.

– Клод, – произнес он, – Клод!

– Ну и что дальше?

– Я же не сказал, что ружья принадлежат аббату Фортье.

– Раз ружья у него, значит, они ему принадлежат.

– Твое умозаключение ошибочно, Клод. Я живу в доме Бастьена Године, однако дом Бастьена Године мне не принадлежит.

– Верно, – вступил в разговор Бастьен, хотя Питу и не думал обращаться к нему за подтверждением.

– Вот и ружья тоже не принадлежат аббату Фортье.

– Тогда чьи они?

– Они принадлежат коммуне.

– А если они принадлежат коммуне, как они попали к аббату Фортье?

– Они хранятся у аббата Фортье, потому что дом аббата Фортье принадлежит коммуне, которая предоставила его аббату за то, что он бесплатно обучает детей неимущих граждан. А поскольку дом аббата Фортье принадлежит коммуне, то коммуна, понятное дело, вправе оставить за собой в принадлежащем ей доме помещение для хранения ружей – так?

– Чистая правда! – откликнулись слушатели. – Коммуна имеет на это право. Но тогда пошли дальше. Как нам добыть эти ружья, ну-ка?

Этот вопрос озадачил Питу, он почесал за ухом.

– Да, скажи нам скорее, а то работать пора.

Питу вздохнул с облегчением, обнаружив для себя лазейку в последних словах собеседника.

– Работать! – вскричал Питу. – Вы же собирались с оружием в руках встать на защиту отчизны, а сами думаете о работе!

И Питу заключил свою речь таким ироничным и презрительным смешком, что арамонцы униженно переглянулись.

– Ну, если иначе нельзя, мы, конечно, пожертвуем деньком-другим ради своей свободы, – сказал кто-то.

– Ради свободы, – возразил Питу, – надо пожертвовать не деньком, а целой жизнью.

– Выходит, – заметил Бонифас, – что труд во имя свободы – это отдых.

– Бонифас, – возразил Питу голосом разгневанного Лафайета, – те, кто не умеет отринуть предрассудки, никогда не обретут свободы.

– Да мне бы, – сказал Бонифас, – хоть весь век не работать. Но что же тогда я буду есть?

– Да кто теперь думает о еде? – возмутился Питу.

– У нас тут, в Арамоне все покуда едят. А что, в Париже уже перестали?

– О еде будем думать, когда победим тиранов, – изрек Питу. – Разве четырнадцатого июля кто-нибудь ел? Нет, на это у людей не было времени.

– Эх! Эх! – вздохнули самые ревностные патриоты. – Как это, наверное, было прекрасно – брать Бастилию!

– Подумаешь, еда! – презрительно продолжал Питу. – Вот питье – совсем дело другое. Там было так жарко, а пушечный порох такой жгучий!

– Но что же вы пили?

– Что пили? Воду, вино, водку. Об этом уж позаботились женщины.

– Женщины?

– Да, героические женщины, те самые, что сшили знамена из своих исподних юбок.

– Да неужто? – ахнули восхищенные слушатели.

– Но на другой-то день, – настаивал какой-то скептик, – вам захотелось поесть?

– Почему же нет, – признал Питу.

– Но если люди поели, – с торжеством в голосе подхватил Бонифас, – значит, им пришлось поработать?

– Господин Бонифас, – осадил его Питу, – вы рассуждаете о вещах, в которых ничего не смыслите. Париж – это вам не деревушка. И парижане – не деревенщины, живущие по старинке, с помыслами о том, чтобы вовремя набить брюхо; obedientia ventri[200], – вот как мы, ученые люди, называем это по-латыни. Нет, Париж, как говорит господин де Мирабо, – это голова нации; это мозг, который думает за весь мир. А мозг никогда не ест, сударь.

«Это верно!» – подумали слушатели.

– Однако, – продолжал Питу, – хоть мозг сам по себе и не ест, ему все же потребно питание.

– А как же он питается? – спросил Бонифас.

– Незаметно – он получает питание от тела.

Этого арамонцы уже не понимали.