Мост Убийц - Артуро Перес-Реверте (2011)

Она еврейка, вспомнил Алатристе. Хотя и не очень похожа. Из испанских евреев, называемых «марранами», которые некогда бежали с Пиренеев и рассеялись по свету. В былые времена ему приходилось иметь дело с женщинами этого племени, и все они были горячи, упруги телом и гладки кожей. Нежны и податливы. Почти у всех были грустные глаза, в которых порой мелькала мстительная угроза. А у Ливии Тальяпьеры глаза были не такие. В них светилось безмятежное, отчужденное спокойствие, доступное лишь тем, кто побывал во множестве объятий и знавал тысячи мужчин: а нынче ночью — еще и чуть приправленное и сдобренное любопытством, придававшим взгляду странную, непривычную пристальность. В своей долгой жизни солдата и эспадачина Диего Алатристе нечасто пользовался услугами проституток. А если пользовался, то за любовь не платил. Он относился к тому разряду мужчин, которые приобретают благосклонность женщин — в том числе публичных — не за деньги. Даром. Ну, или почти. И захоти он только, смог бы, как и многие из его товарищей, мягко спать и сладко есть за счет неустанных трудов выбранной подружки. Так или иначе, солдатская жизнь приучила его к тому, что большинство шлюх, как правило, равнодушно чуждаются нежных чувств по отношению к мужчинам, даже если и живут за их счет. Еще и от этого сейчас, оказавшись под прицелом больших миндалевидных глаз, он чувствовал себя как-то неуютно. От внимательного взгляда донны Ливии не укрылось ничего. Озадачивало и произнесенное ею минуту назад слово «особенный». Особенна здесь только тяга, которую я невольно испытываю к этой бабе даже в столь неподходящих обстоятельствах, подумал капитан с обычной своей спокойной покорностью судьбе.

— Скуорро ли уззнаю ваше истинное имя? — сказала куртизанка.

Он был уж готов утолить ее любопытство. Сейчас уже совершенно безразлично, Педро Тобар тебя зовут или Диего Алатристе. Но все же в последнюю минуту удержался. Причем именно поэтому. Потому что было совершенно все равно. И ограничился тем:

— Может, и скоро. В свое время.

— Вы всегда были солдатом?

— Я не говорил, что был солдатом.

Донна Ливия улыбнулась снова. И теперь, неизвестно почему, Алатристе почувствовал неловкость. И едва ли не смутился. Глупо было отрицать очевидное. Умение смотреть и видеть было этой женщине присуще.

— Да, — сказал он. — С тех пор, как помню себя. Или даже раньше.

Он сказал это с вымученной угрюмостью, отвернувшись от нее. Наткнувшись взглядом на кувшин и бокалы, по-прежнему стоявшие на столе, почувствовал искушение найти опору в вине, но порыв этот был угашен воспоминанием об искаженном лице Люциетты, о лезвии кинжала, приставленном к ее мокрой щеке. Нет, клянусь кровью Христовой, довольно на сегодня, подумал он. Ни капли больше. Ни слезинки.

— Я знавала военных, — сказала Тальяпьера, — но они были не такие, как вы.

Тут он обернулся к ней. Образ Люциетты выстудил его взгляд и обострил разум. Вернул всегдашнее самообладание. Он стал прежним — солдатом, шагающим по враждебной земле, где знакомого — только опасность на каждом шагу, а всего имущества и всей защиты — одна лишь шпага. И до дома — далеко.

— А я знавал женщин. Они тоже были не такие, как вы.

Ему показалось, что она растерялась. И долгое мгновение всматривалась в холодные глаза Алатристе, словно видела его впервые.

— Вы всегда так смотрите, синьор Тобар?

— Нет.

Они еще некоторое время играли в гляделки. Донна Ливия не выдержала первой. И отвела глаза. Прежде за ней такого не водилось.

— Это диэло опасно пара тутти… для всех, — сказала она, чуть понизив голос. — Но у каждого — свои реззоны участвовать в нем.

Капитан понял, что она имеет в виду их предприятие.

— Но женщине-то… — отважился вымолвить он.

И увидел, что она слегка выпрямилась на диване. В глазах, как зарница, разрывающая безмятежное спокойствие небосвода, сверкнула уязвленная гордость.