Сталинград - Энтони Бивор (1998)

Советских дипломатов провели в огромный кабинет рейхсминистра. Широкая полоса узорного паркета вела к массивному письменному столу. Вдоль стен выстроились на постаментах бронзовые статуэтки. Подойдя к столу, Бережков удивился тому, как выглядит рейхсминистр. «У Риббентропа было опухшее лицо пунцового цвета и мутные, как бы остановившиеся, воспаленные глаза».[15] У Бережкова мелькнула мысль, что хозяин этого кабинета пьян.

Последовали чисто формальные рукопожатия. Потом Риббентроп провел гостей к столу в углу, и все сели. Деканозов начал было зачитывать заявление с требованием объяснений от правительства Германии, но рейхсминистр перебил его, сказав, что пригласил советских дипломатов по совершенно другой причине. Запинаясь, он произнес фразу, по сути дела являвшуюся объявлением войны, хотя само слово «война» так и не было сказано вслух. «Враждебная позиция советского правительства по отношению к Германии и серьезная угроза, представляемая сосредоточением русских войск у восточной границы Германии, вынудили рейх предпринять военные контрмеры».[16] Риббентроп несколько раз повторил это на разные лады, упомянув также про военное нарушение территориальной целостности Германии. Внезапно Бережков понял, что вермахт уже начал вторжение. Рейхсминистр резко встал и протянул полный текст меморандума Гитлера послу Сталина, лишившемуся дара речи. «Фюрер поручил мне официально объявить вам о предпринятых нами оборонительных мерах…»[17]

Деканозов тоже поднялся на ноги. Он едва доставал Риббентропу до плеча. До него наконец дошло полное значение услышанного. «Это наглая, ничем не спровоцированная агрессия. Вы еще пожалеете, что совершили разбойничье нападение на Советский Союз. Вы за это жестоко поплатитесь…»[18] – сказал он, развернулся и в сопровождении Бережкова направился к двери. Риббентроп поспешил за советскими дипломатами. «Передайте в Москве, – прошептал он, – что я был против нападения».

Деканозов и Бережков сели в лимузин. Уже рассвело. Ехать им было недалеко. На Унтер-ден-Линден они обнаружили, что отряд эсэсовцев уже оцепил весь квартал. Сотрудники посольства, дожидавшиеся возвращения дипломатов, сообщили, что все телефонные линии отключены. Деканозов приказал настроить приемник на русскую станцию. Время в Москве на час опережало берлинское летнее, поэтому там уже было шесть часов утра воскресенья 22 июня. К изумлению и тревоге советских дипломатов, все радиостанции СССР передали сначала урок гимнастики, а затем последние известия, начинавшиеся, как обычно, вестями с полей и сообщениями о достижениях передовиков труда. О германском вторжении не было ни слова. Сотрудники НКВД и Главного разведывательного управления (ГРУ), работавшие в посольстве, тотчас поднялись на последний этаж, в помещение со стальными дверями и железными ставнями на окнах. В специальные печи для быстрого сжигания бумаг, установленные на случай чрезвычайной ситуации, полетели секретные документы.

В советской столице между тем были подняты по тревоге войска противовоздушной обороны, однако подавляющая часть населения по-прежнему даже не догадывалась о происходящем. Номенклатурные работники, срочно вызванные на службу, чувствовали себя парализованными, не имея четких руководящих указаний. Сталин ничего не сказал. Никто не определил границу, отделяющую провокацию от полномасштабной войны, и никто не знал, что происходит на линии боевых действий. Связь с западными областями была прервана практически сразу после начала вторжения германских войск.