Фавориты Фортуны - Колин Маккалоу (1993)

Сулла снова опустился в кресло, руки его дрожали.

– Садись, мальчик. Вот сюда, здесь света побольше, и я могу тебя видеть. Глаза мои уже не те, что раньше.

Нужно внимательно слушать его! Он послан Великим Богом, чьим жрецом является.

– Что тебе сказал твой дядя Гай Котта?

– Только то, что я должен с тобой увидеться, Луций Корнелий.

– Зови меня Сулла – так все меня зовут.

– А меня все зовут Цезарь, даже моя мать.

– Ты – фламин Юпитера.

Что-то мелькнуло в тревожно знакомых глазах. Почему они такие знакомые, если глаза его сына были голубее и веселее? В этих глазах – гнев. Или боль? Нет, не боль. Гнев.

– Да, я – фламин Юпитера, – отозвался Цезарь.

– Люди, которые назначили тебя на эту должность, были врагами Рима.

– В то время, когда меня назначали, они не были врагами Рима.

– Это справедливо. – Сулла взял свое камышовое перо в золотой оправе, снова положил. – У тебя есть жена.

– Да.

– Она дочь Цинны.

– Да.

– Ты осуществил брачные отношения?

– Нет.

Встав из-за стола, Сулла подошел к окну, раскрытому настежь, несмотря на жуткий холод. Цезарь улыбнулся про себя, подумав, что бы сказала на это его мать: вот еще один человек, которому наплевать на стихии.

– Я приступил к восстановлению Республики, – заговорил Сулла, глядя из окна на статую Сципиона Африканского, водруженную на высокую колонну. Сейчас он и старый приземистый Сципион Африканский находились на одном уровне. – По причинам, полагаю, тебе понятным я решил начать с религии. Мы растеряли старые ценности и должны их вернуть. Я отменил всеобщие выборы жрецов и авгуров, включая великого понтифика. Политика и религия в Риме переплетены очень сложно, но я не хочу, чтобы религия оставалась служанкой политики, когда должно быть наоборот.

– Понимаю, – сказал Цезарь, не вставая с кресла. – Однако я считаю, что великого понтифика следует выбирать всеобщим голосованием.

– Что ты там считаешь, мальчик, меня не интересует.

– Тогда зачем я здесь?

– Да уж конечно не затем, чтобы делать мне умные замечания.

– Прости.

Сулла резко обернулся, зло посмотрел на жреца Юпитера:

– Ты нисколько меня не боишься, да?

Цезарь улыбнулся – такой похожей улыбкой! – улыбкой, которой радуются и сердце, и ум.

– Я, бывало, прятался в фальшивом потолке над нашей столовой и подглядывал, как ты разговариваешь с Аврелией. Времена изменились, изменились и обстоятельства. Но трудно бояться того, кого ты внезапно полюбил, когда узнал, что он не любовник твоей матери.

Эти слова вызвали такой взрыв хохота, что у Суллы снова появились слезы в глазах.

– Вот уж правда! Не был. Однажды я попытался, но она оказалась мудрее меня. У твоей матери мужской ум. Я не приношу счастья женщинам. Никогда не приносил. – Блеклые беспокойные глаза смотрели на Цезаря сверху вниз. – Ты тоже не принесешь счастья женщинам, хотя их будет очень много.

– Почему ты позвал меня, если не нуждаешься в моих советах?

– Чтобы положить конец нечестию. Говорят, ты родился в тот же самый день, когда сгорел храм Юпитера.

– Да.

– И как ты это понимаешь?

– Как хороший знак.

– К сожалению, коллегия понтификов и коллегия авгуров не согласны с тобой, юный Цезарь. Недавно они обсуждали тебя и твое служение и пришли к выводу, что имеет место некое нарушение традиций, которое и стало причиной разрушения храма Великого Бога.

Радость озарила лицо Цезаря.

– О, как я рад услышать то, что ты сейчас сказал!

– А что я сказал?

– Что я больше не фламин Юпитера.

– Я не говорил этого.

– Ты сказал! Ты сказал!

– Ты меня не так понял, мальчик. Ты определенно фламин Юпитера. Пятнадцать жрецов и пятнадцать авгуров пришли к такому выводу без тени сомнений.

Радость померкла.

– Лучше бы я был солдатом, – угрюмо проговорил Цезарь. – Я больше подхожу для этого.