Диктатор - Роберт Харрис (2015)

Меланхолия древнего мира кажется мне более глубокой, нежели меланхолия современников, которая в большей или меньшей степени подразумевает, что по ту сторону черной пустоты лежит бессмертие. А для древних эта «черная яма» и была самой бесконечностью; их мечтания возникают и исчезают на неизменном эбеново-черном фоне. Ни выкриков, ни судорог – ничего, кроме пристальности печального взгляда. Даже когда богов не стало и еще не пришел Христос, был необыкновенный момент в истории, между Цицероном и Марком Аврелием, когда существовал только человек. Нигде больше я не нахожу подобного величия.

Гюстав Флобер, письмо г-же Роже де Женетт, 1861 г.

При жизни Цицерон улучшал жизнь. То же самое могут сделать и его письма, хотя бы для тех только, кто изучает их здесь и там: эти люди на время отвлекаются от принижающего отчаяния, чтобы пожить среди «людей в тогах» Вергилия, отчаянных мастеров бо́льшего мира.

Д. Р. Шеклтон Бэйли, «Цицерон», 1971 г.

Часть первая. Изгнание. 58–47 годы до н. э

Nescire autem quid ante quam natus sis accident, id est semper esse puerum. Quid enim est aetas hominis, nisi ea memoria rerum veterum cum superiorum aetate contexitur?

Быть несведущим относительно того, что случилось до твоего рождения, – это значит вечно оставаться ребенком. Потому что чего стоит человеческая жизнь, если она не вплетена в жизнь наших предков историческими записями?

Цицерон, «Оратор», 46 год до н. э.

I

Я помню трубеж военных рогов Цезаря, преследующий нас по потемневшим полям Лация[3], – тоскливый, плачущий вой, похожий на зов животного в брачный период. Помню, что, когда они прекращались, был слышен только звук наших подошв, скользящих по ледяной дороге, да наше упрямое частое дыхание.

Бессмертным богам было мало того, что Цицерону пришлось сносить плевки и оскорбления его сограждан, мало того, что посреди ночи его прогнали от очагов и алтарей его семьи и предков; мало даже того, что мы бежали из Рима пешком, что ему пришлось оглянуться и увидеть свой дом в огне. Они сочли, что все эти страдания необходимо увенчать еще одним: он был вынужден слышать, как армия его врага снимается с лагеря на Марсовом поле.

Несмотря на то что он был самым старшим из нашей группы, Марк Туллий продолжал идти таким же быстрым шагом, как и все остальные. Еще недавно он держал жизнь Цезаря на ладони и мог бы раздавить ее легко, как яйцо. А теперь судьбы вели этих людей в противоположных направлениях. В то время как Цицерон спешил на юг, чтобы спастись от недругов, зодчий его падения маршировал на север, чтобы принять под свое начало обе провинции Галлии.

Марк Туллий Цицерон шел, опустив голову, не произнося ни слова. Я полагал, что его слишком переполняло отчаяние, чтобы он мог говорить.

Только на рассвете, когда мы добрались до Бовилл[4], где нас ожидали лошади, и приготовились начать второй этап нашего бегства, он помедлил, поставив ногу на подножку экипажа, и внезапно спросил:

– Как ты считаешь, не следует ли нам вернуться?

Этот вопрос застал меня врасплох.

– Не знаю, – ответил я. – Я не задумывался об этом.

– Ну так задумайся сейчас. Скажи: почему мы бежим из Рима?

– Из-за Клодия и его шайки.

– А почему Клодий так могуществен?

– Потому что он трибун и может принять против тебя закон.

– А кто дал ему возможность стать трибуном?

Я поколебался и ответил не сразу:

– Цезарь.