Роберт отошел от стенки оврага, поставил банку кока-колы на песок, чтобы подобрать ее на обратном пути, и направился к Стю, махнув Джаду, чтобы тот следовал за ним. Его ноги также вязли в песке, но он не обращал на это внимания.

– Что это?

– Мыши! Мертвые пустынные мыши! Они примерно в ста ярдах отсюда.

Роберт остановился и нахмурился.

– Мыши?

– Похоже, что они все обескровлены! Вам стоит пойти и посмотреть на это.

Роберт почувствовал тяжесть в желудке и неожиданно пожалел, что не взял с собой Рича. Шеф полиции свернул вслед за Стю за поворот, Джад спешил вслед за ним. Впереди Роберт видел еще трех мужчин, столпившихся у осыпающейся восточной стенки оврага.

– Вон там!

Роберт, Стю и Джад дошли до места почти одновременно.

– Бен нашел их. – Стю показал на расщелину в стенке оврага. – Вон там.

Роберт посмотрел туда, куда показывал пальцем его заместитель. На дне уходившей вверх трещины лежали по всей ее длине двадцать или тридцать мертвых пустынных мышей. Они, очевидно, были полностью обескровлены и обезвожены. Их тела выглядели как меховые шарики, из которых выпустили воздух, а головки – как покрытые шерстью безглазые черепа. Вокруг верхней части тела каждой мыши располагались полукругом съежившиеся высохшие черные жуки.

– Вот ведь дерьмо, – вырвалось у Джада.

Второй мужчина посмотрел на Роберта.

– Что это означает, как вы думаете?

Роберт еще острее почувствовал тяжесть в желудке.

– Не знаю, – сказал он наконец. – Поднимись-ка наверх и принеси камеру. И радио для Вудса. Я хочу, чтобы он увидел это.

Он пару секунд глядел на мертвых мышей с нимбами из дохлых жуков, а потом отвернулся.

Рич погасил свет, задернул шторы, запер офис и пошел к тыльной стороне здания, перебирая свою внушительную связку ключей в поисках ключа от пикапа. Солнце уже почти совсем село, и только половина его оранжевого диска висела над плоским краем облаков на западе, а земля, кактусы, здания и плоские холмы позади них были залиты янтарным светом, который придавал городку нереальный, «киношный» облик.

Рич стоял рядом с пикапом, сжимая пальцами ручку дверцы, и наблюдал за неспешным заходом солнца, зная, что, если наблюдать достаточно долго, он увидит, как белое небо над ним станет красным, а потом – пурпурным. Это было его любимое время дня – час сумрака, отделявший день ото дня.

Рич глубоко дышал.

Боже, он любил эту землю.

Особенно горизонт. Он любил горизонт. Стоя здесь, на парковке, он видел, как слегка загибается горизонт, сглаживая углы на севере, востоке и западе и скрадывая масштабы. Вдалеке за пустыней виднелась горная цепь, а перед ней маячили отдельные плоские холмы, но они казались лишь небольшими выпуклостями, как следы от срубленных сучьев на бревне, заметные, но недостаточно большие, чтобы повлиять на общее впечатление. Больше всего Ричу нравились открытые пространства. Здесь был простор, красивые виды; воздух – чистый, а небо – просто необъятное.

Это было первое, что он заметил, когда год после свадьбы они жили у родителей Кори в Калифорнии: небо казалось там таким маленьким. Там оно белое, а не голубое, и видны лишь его отдельные фрагменты между многоэтажными зданиями, коттеджами и деревьями. Даже в равнинных районах Лос-Анджелеса небо казалось низким – таким низким, что это вызывало клаустрофобию, – а не широким и необъятным, как в Аризоне. Рич никогда не говорил об этом Кори, но именно это стесненное пространство, невозможность по-настоящему вдохнуть полной грудью даже на улице вызывали у него столь сильное желание вернуться в Рио-Верди. Глупая причина для возвращения, полагал он, незрелая эмоциональная привязанность к месту. Но как бы странно ни выглядела эта причина, Рич чувствовал, что это правильно, и никогда не жалел о решении вернуться.