Пятнадцать жизней Гарри Огаста - Клэр Норт (2014)

Имелись ли какие-нибудь сведения обо мне в официальных документах? В этом смысле то, что я был незаконнорожденным, стало для меня большим плюсом. Обо мне нигде не должно было быть никаких упоминаний. Мой биологический отец ни за что не признал бы наше с ним родство и не допустил бы, чтобы оно было официально зафиксировано. Что же касается моего приемного отца, то он испытывал необъяснимую ненависть к всевозможным справкам и свидетельствам. Они вызывали у него неадекватную ярость – такую же, как понапрасну горящие свечи. Мог ли кто-то другой позаботиться о том, чтобы мое существование оставило какие-то следы?

Я помнил, что в моей первой жизни мне было очень трудно оформить страховку, пенсионное удостоверение – мое появление вызывало у чиновников немалое изумление. Представлялся я при этом не Гарри Огастом и не Гарри Халном, а придуманным именем. Ведь если следовать букве закона, я был сыном Лизы Ледмилл, а она, умирая в 1919 году на полу вокзального туалета, дать мне имя просто не успела.

Так или иначе, факт оставался фактом – я был жив. Меня не убили еще до того, как я родился. Если Винсент в моей нынешней жизни пытался отыскать меня и посылал своего человека – или людей, – чтобы со мной покончить, значит, у них ничего не вышло. Другими словами, определить место моего рождения им не удалось, а в моих посланиях к Черити не было сведений, которые могли бы помочь им это сделать.

Другой вопрос: что случилось с Черити? Почему она не приехала?

Именно то, что она так и не появилась, подсказало мне следующий шаг. Я снова пробрался на городской вокзал и сел в поезд, идущий из Ньюкасла в Лондон. Билет я не покупал. Шестилетнего ребенка, едущего зайцем, нельзя было подвергнуть суду.

И вот я снова в Лондоне. В 1925 году английская столица находилась на пороге больших изменений. Это чувствовали все, но никто не знал, в чем они будут состоять. Город словно застыл на краю пропасти в состоянии неустойчивого равновесия. Уличные торговцы фруктами воевали за территорию с бакалейщиками, лейбористы грызлись с либералами, а консерваторы, неохотно признав необходимость реформ, дожидались, пока их политические противники своими руками осуществят наиболее болезненные из них. Главным политическим лозунгом момента было всеобщее избирательное право. Женщины, отстаивавшие свои политические права, теперь боролись и за социальное равноправие, добиваясь того, чтобы им разрешили наравне с мужчинами курить, пить и устраивать вечеринки. Моя бабка Констанс все это наверняка бы не одобрила – но она после 1870 года не одобряла вообще ничего.

На улицах тогдашней английской столицы одинокий шестилетний мальчик не привлекал ничьего внимания. Переулки вокруг вокзала Кингс-Кросс и Холборн-стрит кишели бандами малолетних воришек. Я уверенно шел по знакомому маршруту, направляясь в клуб «Хронос». Полицейские провожали меня взглядами, но не останавливали. В воздухе сильно пахло углем. Вот и переулок, где располагалось помещение клуба, в котором когда-то мы с Вирджинией, сидя за плотно задернутыми пыльными занавесками, говорили о времени и о правилах клуба. Вот та самая дверь, через которую мы вошли в здание. Мне, однако, сразу бросилось в глаза, что медная табличка на ней отсутствовала.

Я постучал. Дверь открыла служанка в белом, сильно накрахмаленном переднике и кружевной шапочке.

– Тебе чего? – поинтересовалась она.

Инстинктивно я почувствовал, что говорить правду не следует.

– Вам апельсины нужны? – спросил я.

– Чего? Какие еще апельсины? Пошел отсюда!

– Пожалуйста, мэм, купите! Лучшие апельсины сорта «Хронос»! – выпалил я.

– Я сказала, вали отсюда, гаденыш, – прошипела служанка и, не слишком сильно пнув меня ногой, захлопнула дверь у меня перед носом.