Скиталец - Бернард Корнуэлл (2002)

Еще Хуктона огорчало, что он нервничает, ибо это задевало его самолюбие. Ведь Томас мечтал стать командиром собственного отряда, каким был до ранения Уилл Скит, но разве получится толковый командир из человека, так переживающего из-за пустяковой вылазки? И все равно он беспокоился. Боялся, что не все предусмотрел, что по его вине все может пойти не так. По правде сказать, состав его отряда давал все основания для опасений, ибо, если не считать его друзей и присоединившихся в последний момент фламандцев, то были самые бедные и хуже всех снаряженные наемники из числа явившихся в Ла-Рош-Дерьен в поисках богатства. Один из них, задиристый ратник из западной Бретани, в первый же день напился как свинья, и Томас обнаружил, что его кожаные баклаги наполнены не водой, а крепким яблочным вином. Хуктон продырявил оба бурдюка, после чего разъяренный бретонец бросился на него с мечом. Однако он был слишком пьян, в глазах у него двоилось, так что пары ударов – коленом в пах и кулаком по голове – вполне хватило, чтобы успокоить смутьяна. Томас забрал его лошадь, но самого задиру оставил стонать в грязи, а это значило, что теперь их стало четырнадцать.

– Это только на пользу делу, – добродушно заметил мессир Гийом.

Томас промолчал, приняв эти слова за насмешку. Ну что ж, и поделом ему.

– Эй, я не шучу! Ты лихо окоротил этого малого, а стало быть, сможешь призвать к порядку и всякого другого. Ты знаешь, почему из некоторых неплохих, храбрых людей получаются отвратительные командиры?

– Почему?

– Они хотят, чтобы их любили.

– А разве это плохо? – удивился Томас.

– Солдаты хотят восхищаться своими командирами, они хотят, чтобы командиры внушали страх, а главное, чтобы они вели своих подчиненных к успеху. Какое, черт возьми, отношение может иметь ко всему этому стремление понравиться? Оно, конечно, ежели командир хороший человек, его будут любить, а если нет, то не будут. Но запомни: если ты хороший человек, но плохой командир, тогда лучше тебе быть мертвым. Ясно? Я полон мудрости, – рассмеялся мессир Гийом. Ему могла изменить удача, его могли лишить владений и состояния, но он ехал сражаться, и это веселило его сердце. – Чем хорош этот дождь, – продолжил д’Эвек, – так это тем, что Блуа не будет ждать нападения. В такую погоду никто не кажет носу из дому.

– Но уж о том, что мы выехали из Ла-Рош-Дерьена, они знают, – сказал Томас. Он был уверен, что у Карла Блуа в городе столько же шпионов, сколько их у англичан в Рене.

– Нас пока еще не ждут, – возразил мессир Гийом. – Мы едем быстро и опередили любое донесение. Да и вообще, пусть наш отъезд из Ла-Рош-Дерьена видели любые соглядатаи, откуда им знать, куда мы направляемся?

В надежде сбить с толку возможных наблюдателей они весь день ехали на юг и лишь ближе к вечеру свернули на восток и поднялись на пустынное плоскогорье. Орешник стоял в цвету, а с голых ветвей вязов доносились крики грачей: верный признак весны. Они устроили привал на заброшенной ферме, укрытой низкими каменными стенами, хранившими следы пожаров, и тут, прежде чем угасли последние проблески заката, произошло то, что можно было счесть добрым предзнаменованием. Робби, от нечего делать обшаривавший развалины, обнаружил рядом с обвалившейся стеной кожаный мешок, в котором оказались маленькое серебряное блюдо и три пригоршни монет. Тот, кто, покидая дом, зарыл деньги, должно быть, счел монеты слишком тяжелыми, чтобы брать с собой, или же побоялся, что их у него отнимут.

– Мы будем, как это говорится? – Сэр Людвиг сделал режущее движение рукой, как будто резал пирог.

– Делиться?

– Ja, мы поделимся?

– Нет, – сказал Томас. – Уговора на этот счет не было. – Он предпочел бы поделиться, ибо так относился к добыче Уилл Скит, но другие считали, что каждый имеет право оставить находку себе.

Сэр Людвиг возмутился:

– У нас всегда делается так, ja? Мы делимся.