Земля воды - Грэм Свифт (1983)

По меньшей мере шесть роев майских мошек вьется Над рекой, по меньшей мере дюжина ласточек закладывает, подобно купидонам, виражи над самой поверхностью Лима, прихлебывая на ночь – чирк – водички и подставляя вечернему солнышку белые, как у херувимов, грудки, покуда, застыв неподвижно, Мэри смотрит на Дика, а Дик смотрит на Мэри. Покуда (какая тут, к чертям собачьим, неподвижность) избранный угорь (он не слишком велик, но и не какая-нибудь там салага) извивается и бьется у Дика в кулаке. И покуда, если уж на то пошло, и Мэри тоже, под юбкой, передергивается легкой судорогой (больно уж острое воспоминание). Потому что, хотя по нынешнему ее поведению этого и не скажешь, Мэри терпеть не может угрей. Глаза бы на них не смотрели с тех самых пор, как…

Однако нечего и говорить: ничто на свете, даже страсть, не может нас заставить принять то, отчего выворачивает наизнанку…

Первое движение остается в конце концов за Мэри. Она поворачивает голову, нетерпеливо, разочарованно, как будто готова вот-вот уйти. И как только она делает свое первое движение, Дик скидывает свободной рукой с ног свои «веллингтоны» [45] и уходит, на манер торпеды, в реку. И не только уходит, но, едва ли не в тот самый момент, появляется на другом ее берегу, ни разу не пробив поверхности воды посредине, и выбирается наружу, изливая потоки, в пятнах ила, по-прежнему сжимая в руке, что самое поразительное, совершенно ошалевшего угря (вот уж, право, кулак, который в состоянии не только удержать угря, но не выпустить его даже и под водой); так что Мэри вскакивает на ноги, взвизгивает, делает шаг назад, потом шаг вперед, хихикает над собственным взвизгом, смеется, чтоб не хихикать, и только после этого снова берет себя в руки.

Теперь, однако, Дик должен преподнести свой дар, а Мэри должна его принять. Он подхватывает ведро, спускается к воде, зачерпывает до половины и бросает туда угря. Потом – ресницы трепещут так часто, что сбивают в водную пыль сбегающие с мокрых волос капли, – вручает ведро Мэри.

Мэри берет; заглядывает внутрь.

И – странное дело. Ибо, несмотря на свое физическое отвращение к угрям, для которого имеются достаточно веские основания, ей приходится признать, что, вернувшись в родную стихию, перестав извиваться и выгибаться и свернувшись тихо, в состоянии шокового оцепенения, колечком по дну ведра, угорь не выглядит таким уж некрасивым. У него глянцевитая гладкая кожа. У него блестящие янтарного цвета глаза, которые, насколько нам известно, очень даже могут оказаться окнами крохотной рыбьей души. У него маленькие жабры, и он ими дышит, а за ними сразу маленькие грудные плавники, не лишенные сходства с ходящими ходуном ресницами Дика…

Мэри склоняется над ведром. Дик тоже нагибается; подходит ближе.

«Спасибо тебе, – говорит Мэри. – Спасибо. Такой красивый». Как будто собирается взять его в дом и кормить, в стеклянном аквариуме, самыми изысканными блюдами со своего стола.

«Кра-асивы», – проговаривает Дик, глядя на Мэри. Слово, которого он ни разу до сей поры не употреблял.

Вот так Дик и начал совершать ухажерские свои рейды на Хоквелл Лоуд. Или, если угодно, Мэри отработала вводную часть запланированного курса обучения…