Земля воды - Грэм Свифт (1983)

Разве можно такое сказать по-другому? Разве можно передать, объяснить, растолковать (твой отец, он был не только твой дед, он был, наверное, полный псих… ):

«Потому, Дик, что ты станешь… ты станешь… Спасителем Мира».

Он ничего не говорит. Он не произносит ни слова на протяжении всего воскресного обеда (никто и не думает о еде, ни у кого нет аппетита). Когда отец – когда человек, которого он привык называть отцом, – возвращается, он избегает смотреть ему в глаза и держится сторонкой; а потом вдруг уходит в пристройку, к преданному мотоциклу.

Но отец (то есть человек, которого…) вряд ли обращает на это внимание. Он занят: лицо до сих пор горит от словесных пощечин, полученных от владельца Полт-Фена.

Но ведь он и в обычное-то время не оратор, разве не так, этот его сын, который на самом деле вовсе не?.. Еще бы чуть-чуть, и немой, разве не так? Полудурок. А он сегодня и без того напритворялся вволю. И приласкали, и поучили заодно.

Лучше ничему не учиться. Лучше ничего не знать. Но раз уж ты…

(Спаситель, Дик? Спаситель – это тот, кто… Мир? Мир – это – все на свете. Крайняя необходимость? Крайняя необходимость – это… когда все идет…)

Но тебе не нужно бояться его. Дик. Бояться собственного…

– То есть – он с самого начала не хотел, чтобы тебя учили. Он защищал тебя, оберегал. А вопросы задавать, рыть землю в поисках правды, выпало на мою долю (мой собственный рецепт для случаев крайней необходимости: объясни внятно, как ты собираешься выпутываться). Он бы так и держал тебя во тьме, для твоего же блага. И тоже, наверное, пытался найти этот ключ… Кто бы мог подумать, что дохлая рыбина…

«Пап, это еще не все…»

Еще вагон и маленькая тележка. С чего же начать?

«Фредди Парр…»

Ну, положим, я последовал бы его примеру? Оберегал его неведение так же, как он сам оберегал неведение Дика. Этого доверчивого и не помнящего зла человека, который, хоть и не был отцом своему старшему сыну, иногда точь-в-точь напоминал его (тяжел на подъем; покуда слово скажет – окочуришься); который смотрит, открывши рот, на этого, настоящего, младшего сына – башковитого, с искрой божьей, – как будто он его не узнает.

«Он знает, пап. Дик знает…»

Само собой, поворот кругом на бечевнике. Без поворота кругом на бечевнике никак не обойтись. (Поворот! Двадцать, тридцать раз подряд. Но кто же их станет считать, повороты?) На старом добром бечевнике, где взвинченность соседствует с успокоением, возбуждение с терапевтическим эффектом ходьбы. Взад-вперед. Туда-сюда.

Значит, вот он, тот день, которого он так долго ждал. И надеялся, что он никогда не. (Он, должно быть, сто раз про себя к нему готовился и брал на себя воображаемую инициативу: Том, пойдем-ка прогуляемся по бечевнику… Но кто же в состоянии учесть непредвиденные осложнения.) Значит, вот как оно обернулось. Что ж: дуй, ветер, сыпьтесь градом, беды…

Гладко скользящий Лим. Уровень соответствует позднему лету (заслонка опущена почти на полную). Цвет: серовато-зеленый. Недвижные ивы. Мутноватые светлые разрывы в нагретой свинцовой крыше неба.

Туда-сюда. Отец и сын – отец и единственный сын – затянуты в тугую петлю разговора. Что они такое говорят? Как только сын закончит свой путаный отчет – забыв упомянуть о четырех голубых тетрадях, неразличимо затерявшихся на письменном столе среди прочей домашней работы, но с готовностью предложив сдать по семейной инстанции некое письмо (ответ: «Я не желаю видеть никакого письма, Том. Никогда не хотел даже и заглядывать в этот сундук…»), – начнет ли отец заполнять пробелы (пробелы! Пропасти, зияющие бреши!) в сюжете своей собственной сказкой? О том, как он и Хелен Аткинсон?.. Как он с пивоваровой дочкой?.. Нет. Он, судя по всему, утратил охоту рассказывать байки. Он, судя по всему, вообще ничего не помнит.