Двенадцать минут любви - Капка Кассабова (2011)

Не всем посетителям Limon весело. К примеру, Рейчел: она переехала в Новую Зеландию из Германии много лет назад, ей всего тридцать с небольшим, но, глядя на нее, складывается впечатление, что она уже умерла и просто ждет своего часа в какой-то тоскливой приемной загробного мира. Ее одежду, казалось, достали из саквояжа меланхоличной дамы прошлого века, в волосы она любит вдеть бумажный цветок или укутаться в цыганскую шаль, но никакие украшения не способны смыть печали с ее лица. Несчастье стало ее отличительной чертой. В редкие моменты, когда, теряя самообладание, Рейчел издает нервный смешок, невольно пугаешься и ждешь, что за ним последует истерика, но она быстро берет себя в руки.

Каждый раз, глядя на нее, мне чудится, будто я совершила нечто ужасное. Позднее подобное выражение лица, говорящее «ты виноват в моих страданиях», я часто встречала и у других танцовщиц.

И все-таки Рэйчел не может не вызывать симпатии. Она австрийская еврейка, изгнание у нее в крови, и любит упоминать о «лучших годах жизни», оставшихся в прошлом. Роскошные милонги в Германии, работа с «экспериментальными» театральными труппами в Берлине — вот какие были времена. Однажды она исчезла. Отправилась в Вену. Все решили, что назад она не приедет. Но мы оказались неправы:

— Рейчел, мы думали, ты не вернешься.

— Я же здесь живу, а в Европе просто гостила.

— Нет, ты здесь не живешь. Ты здесь существуешь.

В ответ она рассмеялась. Оказывается, один богатый итальянец сделал ей предложение, и это ее явно приободрило.

— Но я не полюбила его. Пыталась, но не смогла. Я жила на его вилле в Тоскане. Вы и представить себе не можете. Но не могу выйти замуж без любви, я слишком романтична, — она хихикнула от осознания собственной романтичности, а затем снова ударилась в воспоминания: — И дом у него восхитительный, и сама Европа.

Мне стало любопытно, вспоминала ли она Новую Зеландию с тем же восторгом, попивая кьянти на тосканской террасе: «О, западный берег Окленда. О, черный песок. Вы и представить себе не можете».

А я могла представить, и очень хорошо, потому что Рэйчел — это Капка, преступившая опасную черту: австрийка сошла с ума от СХЖ, синдрома хронического желания. Ее история служила предостережением всем оклендским тангерос, запертым в мире своих грез. Танго, как голос сирены, летящий через Тихий океан с пустынных улиц какой-то мифической вечной столицы, где танцуют ночи напролет и пьянеют от чувственности. И тех, кто слушал его слишком долго, он мог утащить на дно; вот отчего мы цеплялись друг за друга, как за спасительные бревна.

Урок — практика — милонга. Милонга — практика — урок. Как при любой зависимости, трудно сказать, была ли моя потребность в танце психологической или физической. У меня был Сильвестр, и люди в кафе Limon, и вечная музыка Пульезе, Ди Сарли и Пьяццоллы, и все же за пределами танцевального распорядка все было туманно. Для надежности прошлое я закрыла на замок. Будущее было неведомо. Жизнь представлялась набором фрагментов. Единственное, что мне нравилось в моем настоящем, было танго. Все, что мне нравилось в себе, тоже связано с танго. Меня переполняли разного рода желания, но я не знала, куда их направить, кроме как в танго.

Кто-то сказал, что люди могут жить только в местах, где обитают призраки. В Окленде их, в отличие от танго, не хватало. И поэтому мы сделали мир танца своим миром, по максимуму заселив духами.

Однажды вечером шаркающей походкой в кафе входит лысый тип с погасшей сигаретой.

— Это же Клайв Джеймс, — ахнул кто-то.

Именно.

— Танго в Окленде, — растягивает он слова. — Вот уж правда, счастливая ночка мне выпала.

Он посмеивается над нами, но такой уж у него стиль. Он и над собой умеет пошутить — вспомните, к примеру, тот эпизод из «Открытки из Буэнос-Айреса», где Густаво Навейра показывает знаменитому австралийцу несколько основных танцевальных шагов, а тот все путает.