Мик Джаггер - Филип Норман (2012)

Никто в этой толпе, рассевшейся на травке, и понятия не имел, чего ждать, — каким Мик явится к публике после такого перерыва? Никто и не догадывался, что он выйдет в белом костюме, который, несмотря на брюки клеш, больше всего напоминал праздничное девчачье платьице с кружавчиками, в собачьем ошейнике с металлическими заклепками и в густом макияже. И тем более не предполагали они, что, поприветствовав их а-ля негритянка с глубокого Юга — «И-и-и-так!», — белая фигура в оборках и рюшах отбудет в глубину сцены и принесет оттуда на редкость неуместный предмет — книжицу в твердой обложке.

— Так… ну вот что, угомонитесь-ка ненадолго, — велел, а не попросил он, будто превратившись в своего отца Джо перед огромным и вялым классом на уроке физкультуры. — Потому что я хочу кое-что сказать о Брайане… о том, что мы чувствуем теперь, когда он так неожиданно ушел.

«Кое-что» оказалось фрагментом из поэмы Перси Биши Шелли 1821 года «Адонаис» на смерть Джона Китса — не короткая цитата, а целых две строфы, продекламированные серьезно и ровно; невнятный кокни и кэмповый дикси чудесным образом испарились.

Не умер он; он только превозмог

Сон жизни, сон, в котором истязаем

Мы все самих себя среди тревог;

Сражаться с привиденьями дерзаем,

Ничто неуязвимое пронзаем

Ножом духовным; это мы гнием

Здесь, в нашем затхлом склепе; исчезаем,

Терзаемые страхом день за днем.

Надежды-черви нас готовы съесть живьем…

Жить одному, скончаться тьмам несметным.

Свет вечен, смертны полчища теней.

Жизнь — лишь собор, чьим стеклам разноцветным

Дано пятнать во множестве огней

Блеск белизны, которая видней,

Когда раздроблен смертью свод поддельный,

И тот, кто хочет жить, стремится к ней.[241]

Поэтический настрой этим не ограничился. На сцене стояли коричневые картонные коробки, где прятались 2500 белых бабочек, которых, едва замолкли слова Шелли, вытрясли на толпу. Эти символы — теперь скорее Брайана, нежели Мика, ибо кого из них в итоге сломали на дыбе? — купили за 300 фунтов, а Управление королевских парков разрешило выпустить лишь при условии, что все они стерилизованы и среди них нет капустниц, которые жуют листву (вообще-то, в основном капустницы там и были). Из-за жары многие умерли еще в коробках, но внушительная стайка вырвалась на волю и отправилась пожирать окрестные сады.

Первым номером «Стоунз» стала «I’m Yours and I’m Hers» техасца-альбиноса Джонни Уинтера, любимая песня Брайана, но едва ли тактичный выбор со стороны Мика, выступавшего перед Марианной и Маршей одновременно. И с первых же нот даже этой лобовой и тяжелой рок-композиции стало болезненно ясно, до чего группа не готова. Гитары Кита и Мика Тейлора, так гармонично сыгравшиеся при первой встрече, превратились в два отбойных молотка, которые разобиделись друг на друга и теперь бьются насмерть. Ударные Чарли и бас Билла словно растаяли в желе. Только кружевная фигура Мика абсолютно собранна, шагает по незримой беговой дорожке, много лет назад слизанной у Джеймса Брауна, поет в два стянутых скотчем круглых микрофона. «Темп держи! — то и дело через плечо шипел он Киту. — Держи темп!»

Но мусор, сбивки и микрофонный фидбек никого не волновали. Собравшиеся четверть миллиона зрителей радовались, что «Роллинг Стоунз» вернулись к ним, возродились этим золотым вечером возле Бейсуотер-роуд, как «Битлз» необратимо скончались на холодной мейфэрской крыше пятью месяцами раньше. Мик Джаггер вернулся, в своем белом кукольном платьице и с книжкой стихов он еще гуще пропитан сексом и шокирует еще больше прежнего; он — непобедимый король, а равно королева рока.