Американская трагедия - Теодор Драйзер (1925)

И как он ни старался сохранить равновесие, все-таки он, Люсиль, Ретерер и Майда оторвались от цепи и волчком завертелись на льду. В критическую минуту Гортензия выпустила руку Клайда, явно предпочитая держаться за Спарсера. Все упавшие одним клубком катились футов сорок по гладкому зеленоватому льду, пока не докатились до засыпанного снегом берега. Люсиль Николас лежала у Клайда на коленях, лицом вниз, в такой удобной для порки позе, что он не мог не рассмеяться. А Майда упала на спину рядом с Ретерером, высоко подняв ноги. «Нарочно», — подумал Клайд. Он считал, что она слишком груба и нахальна. И тут, конечно, начался восторженный визг, крик, хохот — такой громкий, что, наверно, было слышно за пол-мили.

Хегленд, вообще очень смешливый, теперь согнулся чуть ли не вдвое, хлопал себя по бедрам и уже не хохотал, а ревел. Спарсер, разинув огромный рот, фыркал и гримасничал. Веселье было так заразительно, что на время Клайд забыл о ревности. Он тоже смотрел и смеялся. Но настроение его, в сущности, не изменилось. Он все-таки чувствовал, что Гортензия ведет себя нечестно.

Под конец Люсиль Николас и Тина Когел устали и вышли из игры. Гортензия тоже. Клайд немедленно подошел к ней. Ретерер последовал за Люсиль. Разошлись в разные стороны и все остальные. Хегленд скользил по льду, толкая Майду Акселрод перед собой, и вскоре они скрылись за поворотом. Хигби подхватил идею Хегленда и таким же способом повез Тину Когел вверх по реке, а Ретерер и Люсиль, словно заметив что-то интересное в ближней рощице, направились к ней, смеясь и болтая. Даже Спарсер и Лора, предоставленные самим себе, отправились куда-то, и Клайд остался наедине с Гортензией.

Они подошли к бревну, лежавшему на берегу, и Гортензия села. Но Клайд, страдая от воображаемых ран, молча стоял подле; почувствовав его состояние, Гортензия схватила его за пояс пальто и потянула к себе.

— Но-но-о, лошадка! — весело воскликнула она. — Но-но-о! Вперед! Лошадка, прокати меня по льду!

Клайд хмуро посмотрел на нее; внутренне взбешенный, он не собирался так легко забыть свои обиды.

— Зачем вы позволяете этому Спарсеру все время липнуть к вам? — спросил он. — Я видел, как вы уходили с ним туда, за поворот. Что он вам говорил?

— Ничего не говорил.

— Ну ясно, ничего, — сказал он горько и насмешливо. — Может быть, он и не целовал вас?

— Конечно, нет, — сказала Гортензия решительно и зло. — Хотела бы я знать, за кого вы меня принимаете? Я не позволяю целовать себя людям, которых вижу в первый раз, имейте это в виду, мой милый. Вам-то я не позволила.

— Да, конечно… Но вы к нему лучше относитесь, чем ко мне.

— Вот как? Ну что ж, может быть! Но все равно, какое вы имеете право говорить, что я к нему хорошо отношусь? Что же, мне и повеселиться нельзя, так я и буду у вас под надзором? Надоели вы мне, вот что я вам скажу!

Гортензия не на шутку рассердилась: ей показалось, что Клайд говорит с ней слишком по-хозяйски.

А Клайд, получив так внезапно суровый отпор, был несколько ошеломлен и тотчас решил, что, пожалуй, ему лучше изменить тон. В конце концов, она никогда не говорила, что любит его, даже тогда, когда давала свое неопределенное обещание.

— Ладно, — заметил он, помолчав, угрюмо и не без грусти. — Я знаю только одно: вы иногда говорите, что интересуетесь мною, так вот, если б я интересовался кем-нибудь, я не стал бы флиртовать с другими.

— Ах, вы не стали бы?

— Да, не стал бы.

— А кто же здесь флиртует, хотела бы я знать?

— Вы.

— Я не флиртую и, пожалуйста, уходите отсюда и оставьте меня в покое. Вы только и умеете придираться. Если я танцевала с ним в ресторане, это еще не значит, что я флиртую. Вы мне надоели, вот и все.

— Надоел?

— Да, надоели.

— Ну что же, может быть, мне лучше уйти и больше вас вообще не беспокоить, — сказал Клайд.

В нем пробудилось нечто, напоминавшее мужество его матери.