Поющие в терновнике - Колин Маккалоу (1977)

Однако они не вернулись. Пока Девятая дивизия ждала транспортных судов, чаши весов опять качнулись в другую сторону: Восьмая армия поспешно отступала от Бенгази. И премьер Черчилль заключил сделку с премьером Кертином. Девятая Австралийская дивизия останется в Северной Африке, а взамен для обороны Австралии морем доставлена будет одна американская дивизия. Бедняг солдат перебрасывали взад и вперед по решению, принятому правителями даже не их, а чужих стран. Небольшая уступка здесь — небольшой выигрыш там.

Но для Австралии это был тяжкий удар, когда Англия вытряхнула из гнезда на дальневосточном краю Британской империи разом всех цыплят, пусть даже Австралия — птичий двор, щедрый и многообещающий.

Вечер 23 октября 1942 года в пустыне выдался на редкость тихий. Пэтси немного подвинулся в темноте и, как маленький, уютно прильнул головой к плечу брата. Джиме одной рукой обнял его за плечи, и они затихли, без слов понимая друг друга.

Сержант Боб Мэллой подтолкнул рядового Кола Стюарта.

— Парочка гомиков, — сказал он с усмешкой.

— Так тебя растак, — отозвался Джиме.

— Ну же, Харпо, скажи словечко, — пробормотал Кол. Пэтси ответил обычной своей ангельской улыбкой, едва различимой в потемках, и, раскрыв рот, в точности изобразил, как трубит Харпо Макс. Со всех сторон за десяток шагов зашикали на него: на фронте тревожно, ведено соблюдать тишину.

— Фу, черт, ждешь и ждешь, меня это прикончит, — вздохнул Боб.

— А меня прикончит, что надо молчать! — вдруг крикнул Пэтси.

— Заткнись, шут гороховый, не то я сам тебя прикончу! — хрипло рявкнул Кол и потянулся за винтовкой с примкнутым штыком.

— Тише вы! — донесся громкий шепот капитана. — Какой болван там разорался?

— Это Пэтси! — хором отозвался десяток голосов. Дружный бодрящий хохот прокатился над минными полями и замер, перебитый негромкой, яростной руганью капитана. Сержант Мэллой поглядел на часы: 21.40.

Восемьсот семьдесят две английские пушки и гаубицы заговорили разом. Небо качнулось, земля поднялась, вспучилась и уже не успокаивалась, пальба не утихала ни на миг, грохот сводил с ума. Бесполезно было затыкать уши: оглушающий гром сотрясал под тобой почву и по костям передавался в мозг. Можно было только вообразить себе, как все это подействовало на войска Роммеля в окопах напротив. Обычно удается различить, какие и какого калибра стреляют орудия, но сегодня все их железные глотки гремели единым дружным хором, и не было ему конца.

Пустыню озарил не свет дня, но, кажется, пламя самого солнца; огромную, все разбухающую тучу пыли, словно клубы дыма, взметенные ввысь на тысячи футов, прорезали вспышки рвущихся снарядов и мин, языки пламени взлетали, когда от сотрясения рвались собранные во множестве на этом клочке земли боеприпасы и горючее. Всю силу огня — пушек, гаубиц, мортир — генерал Монтгомери обрушил на минные поля немцев. И все, что было в распоряжении генерала Монтгомери, обрушилось на противника с той скоростью, с какой поспевали заряжать и стрелять обливающиеся потом артиллеристы; они совали снаряды в ненасытные пасти своих орудий торопливо, лихорадочно, словно малые пичуги, пытающиеся накормить алчного кукушонка; стволы орудий раскалялись, секунды между отдачей и новым выстрелом становились все короче, артиллеристы, точно одержимые, заряжали и стреляли быстрей, быстрей. Как безумцы, все безумней свершали они все тот же обряд служения своим орудиям.

Это было прекрасно, изумительно — вершина жизни артиллериста, опять и опять он будет заново переживать эти памятные минуты, во сне и наяву, до конца оставшихся ему мирных дней. И всегда его будет томить желание вновь пережить эти пятнадцать минут возле пушек генерала Монтгомери.