Джейн Эйр - Шарлотта Бронте (1847)

– Ну, знаете, в смысле непревзойденной дерзости и несравненной природной заносчивости нет равной вам, – сказал он. Мы уже приближались к Торнфильду. – Не соблаговолите ли вы пообедать со мной сегодня? – спросил он, когда мы въехали в ворота.

– Нет, благодарю вас, сэр.

– А отчего «нет, благодарю вас», смею спросить?

– Я с вами никогда не обедала, сэр, и не вижу причины отступать от этого, пока…

– Пока что? Как вы любите недоговаривать.

– Пока иначе уже будет нельзя.

– Вы, может быть, воображаете, что я ем, как людоед или обжора, и боитесь быть моей соседкой за столом?

– Я вовсе не предполагала этого, сэр. Но я хотела бы жить этот месяц так, как жила.

– Вы сейчас же прекратите этот рабский труд гувернантки.

– Отнюдь нет! Прошу прощения, сэр, не прекращу. Я буду делать свое обычное дело. Мы с вами не будем видеться весь день, как и до сих пор. Вечером вы можете присылать за мной, когда захотите меня видеть, и я приду. Но ни в какое другое время дня.

– Мне необходимо покурить, Джейн, или взять понюшку табаку, чтобы немножко прийти в себя от всего этого, – pour me donner une contenance[31], как сказала бы Адель, – а у меня, к несчастью, нет с собой ни моих сигар, ни моей табакерки. Но послушайте, что я вам шепну. Сейчас ваша власть, маленький тиран, но скоро будет моя, и тогда я уж вас схвачу и посажу, выражаясь фигурально, вот на такую цепь (при этом он коснулся своей часовой цепочки).

Он сказал это, помогая мне выйти из экипажа. Пока он извлекал оттуда Адель, я поспешила к себе наверх.

Вечером он пригласил меня к себе. Но я уже приготовила для него занятие, так как твердо решила не проводить все время в нежных разговорах с глазу на глаз. Я помнила о его прекрасном голосе и знала, что он любит себя слушать, как любят обычно хорошие певцы. Сама я не обладала голосом и была, на его строгий вкус, плохой музыкантшей, но прекрасное исполнение слушала с радостью. Как только спустились романтические сумерки и раскинули над лугами свое синее звездное покрывало, я встала, открыла рояль и попросила его во имя всего святого спеть что-нибудь. Он сказал, что я волшебница с причудами и что лучше он споет в другой раз. Но я уверила его, что время самое подходящее.

– Нравится вам мой голос? – спросил он.

– Очень.

Мне не хотелось поддерживать в нем тщеславие, которое было, кстати сказать, его слабой стороной, но, в виде исключения, по некоторым причинам я была готова польстить ему.

– Ну, тогда, Джейн, вы должны аккомпанировать.

– Хорошо, сэр. Я попробую.

И я попробовала, но он в ту же минуту стащил меня с табуретки, обозвав маленьким сапожником. Затем, бесцеремонно отстранив меня, – я только этого и хотела, – уселся на мое место и начал сам себе аккомпанировать: он играл так же хорошо, как и пел. Я взобралась на подоконник и смотрела оттуда на тихие деревья и туманные луга, в то время как он своим бархатным голосом напевал чувствительный романс:

Любовь, какую ни один,

Быть может, человек

Из сердца пламенных глубин

Не исторгал вовек,

Примчалась бурною волной

И кровь мою зажгла,

И жизни солнечный прибой

Мне в душу пролила.

Ее приход надеждой был,

И горем был уход.

Чуть запоздает – свет не мил,

И в бедном сердце – лед.

Душою жадной и слепой

Я рвался к небесам —

Любимым быть любовью той,

Какой любил я сам.

Но, наши жизни разделив,

Пустыня пролегла —

Как бурный штормовой прилив,

Безжалостна и зла.

Она коварна, как тропа

В глуши, в разбойный час;

Закон и Злоба, Власть, Толпа

Разъединяли нас.

Сквозь тьму преград, сквозь мрак обид,

Зловещих снов, скорбей,

Сквозь все, что мучит и грозит,

Я устремлялся к ней.

И радуга легка, светла,

Дождя и света дочь,

Как в полусне, меня вела,