Когда миссис Хауэлл попросила ее сыграть на арфе и спеть, она согласилась ради него. Невольно, конечно. Она даже не смотрела в его сторону и попыталась сосредоточиться на миссис Хауэлл, но все время, пока она играла, ее занимало только одно — нравится ли ему ее игра, как в детстве, считает ли он, что у нее приятный голос, помнит ли песни, которые она выбрала. Она беспокоилась, гладко ли причесаны у нее волосы и блестят ли так, как блестели, когда она выходила из дома. А еще она спрашивала себя, сильно ли изменилась за десять лет, что прошли с тех пор, как ей было шестнадцать. Что касается его, то он выглядел старше, но возраст только улучшил его внешность.

Чем больше она пыталась не обращать на него внимания и сосредоточиться на пении и на том событии, ради которого они все здесь собрались, тем ей все больше казалось, будто в доме находится только он один.

И она ненавидела себя за это чувство.

Вначале Марджед надеялась, что у него хватит порядочности уйти до начала или во время пения. Потом она надеялась, что он уйдет, когда начнется ужин. Не собирался же он, в самом деле, разделить с ними трапезу. Но именно так он и поступил, его удержало скорее всего что ее отец и Ниниан Вильямс затеяли с ним длинный разговор. А еще Сирис. Она угощала его, робко улыбаясь, и разговаривала с ним. А он наклонялся, чтобы расслышать ее слова — на празднике было шумно, — и его строгие голубые глаза смотрели на нее почти с нежностью. Марджед почувствовала неприятный укол и сразу узнала, что это было.

А узнав, пришла в ужас. Неужели она ревнует?

Марджед подошла к столу и довольно долго выбирала, что ей попробовать, как будто решала какой-то важный вопрос. И подмигнула Идрису Парри, сидевшему под столом. Она заметила его еще раньше. Он тайком прокрался в дом, хотя мог бы прийти открыто, ведь его родители тоже были приглашены. Но они стеснялись прийти. Стеснялись своей бедности.

К Идрису она испытывала особую симпатию. Девчушек Парри она тоже любила, они всегда так ласково встречали ее, когда она поднималась на холм с продуктами для семьи. Идрис был дикий постреленок, который бегал неизвестно где и редко сидел дома. Но каждый раз при виде его ее сердце щемило от нежности.

Марджед потянулась, чтобы взять лепешку, но ее рука застыла над тарелкой. Как странно, что она никогда раньше не замечала этого сходства. Ведь оно такое сильное, что казалось, будто время повернуло вспять. Идрис был просто копией Герейнта в детстве. Неужели поэтому она испытывает к мальчику такую симпатию?

Эта мысль огорчила ее безмерно.

Тут к ней с двух сторон подошли братья Оуэн и принялись внимательно разглядывать все, что лежит у нее на тарелке, обсуждая через ее голову, как будто ее вообще тут не было, сколько фунтов каждый кусок прибавит к ее весу.

— К следующему воскресенью она станет круглой, как пончик, — авторитетно заявил Дьюи. — И вместо того чтобы идти пешком, сможет скатываться с холма прямо до часовни.

— Но какому-то счастливчику очень повезет, когда он обнимет такую мягкую пышечку, — добавил Дилан.

— Этим счастливчиком тебе не быть, Дилан Оуэн, — резко осадила она остряка. — А ты, Дьюи, не забудь посторониться, когда я буду скатываться с холма, иначе раздавлю тебя в лепешку. — Она выбрала самую большую лепешку на блюде и с нарочито серьезным видом положила себе на тарелку.

— Так и пылает, — сказал Дьюи. — Берегись Марджед, когда она не в себе, Дилан. Безопаснее помахать красной тряпкой перед носом нашего быка.

— Тогда нам не следует сердить ее, — откликнулся его брат и, выбрав пирожное с джемом, положил ей на тарелку. — Приятного аппетита, Марджед, и смотри не лопни по швам.