Ты мой закат, ты мой рассвет - Субботина Айя

И тупо улыбаюсь как дурак, когда девушка тут же приносит мне огромный, размером с мою руку, плюшевый стручок гороха на молнии впереди. Расстегивает его - и показывает, что внутри три смеющихся морды а-ля Горошины.

Просто, блядь, бери эту ванильную хрень, Антошка, и не анализируй, почему все это делаешь.

Я еду к Очкарику. Проскакиваю два красных светофора.

Оставляю машину около подъезда, топчусь на крыльце, пока появится кто-то из жильцов, и молча показываю удостоверение вместо того, чтобы объяснять, почему мне нужно попасть в такую-то квартиру.

Об этом тоже не думаю.

Поднимаюсь на лифте.

Выхожу к двери.

Подношу палец к звонку, нажимаю.

Слушаю тишину и вдруг понимаю, что у меня нет никакого плана на случай, если Очкарик скажет, что она вся такая независимая и самостоятельная.

По фигу. Заброшу на плечо и отвезу в наш дом. Посажу под замок. Чтобы больше никуда друг от друга.

Когда за дверью раздаются шаркающие шаги и звук шмыгающего носа, мысленно ругаюсь на чем свет стоит. Ее слезы меня окончательно доконают.

Она открывает дверь: в смешном и явно на несколько размеров больше нужного белом комбинезоне. На голове - капюшон с длинными розовыми ушами. На ногах -чуть сползшие с пальцев толстые носки.

— Ик... - Говорит Очкарик и прикрывает рот рукой.

Нельзя так думать о женщине, которую изо всех сил хочешь затрахать, но с заплаканной мордочкой она похожа на Снусмумрика.

— Женщина, вот это - фасоль. - Сую ей в охапку плюшевый стручок, переступаю порог и закрываю дверь ногой, потому что руками беру ее за края капюшона и тяну к себе, вынуждая встать на носочки. - А у тебя в животе - наш ребенок. И я в общем надеюсь, что это будет пацан.

— Это горох, - шепотом, горячим дыханием мне в лицо, бормочет Очкарик.

— Чего? - не понимаю я. - Типа, если мальчик - то Горох?

— Вот это, - протискивает между нами игрушку, чуть не тыча мне в нос острым краем стручка. - Горох, а не фасоль.

— Тебе говорили, что ты зануда? - Проталкиваю игрушку обратно, руками подталкиваю Очкарика снять с меня куртку, кое-как, оттоптав себе все ноги, стаскиваю ботинки.

— Ты сказал «наша», - с огромной, как Вселенная, надеждой в глазах, говорит моя замороченная писательница. - Наша Фасолина.

— Не перекручивай, женщина, я сказал - «наш ребенок».

— Снова сказал. - Она обнимает меня за шею, сильно-сильно, до дрожи в локтях. Трется мокрым носом об мой нос. - Еще раз скажи.

— Неа.

— Ну Антон!

Поверить не могу, что ведусь на все это, но...

— Наш... Горох.

Мне нравится, что прямо сейчас мы, глядя друг другу в глаза с максимально близкого расстояния, так, что где-то подсознательно начинают ныть зрительные нервы, как будто молча говорим друг другу: «Давай больше не будем оглядываться назад и вспоминать прошлое».

Не спрашиваем

Утверждаем

Я раньше даже не задумывался о том, что какие-то вещи нужно просто вычеркнуть. Оторвать от своей жизни, словно случайное пятно на нижнем крае листа, и больше не вспоминать.

Начать жить прямо сейчас.

В эту секунду.

Потому что она правильная.

Настоящая.

Наша.

— Я очень боялась, что ты не придешь, - шепчет Очкарик, прижимаясь ко мне все сильнее и сильнее. - Что мы больше никогда ничего друг другу не скажем. Будем жить, как жили раньше, когда «нас» еще не было. И твоя жизнь снова будет простой, спокойной и без проблем. Наверное, - она грустно улыбается, но выдыхает с облегчением, потому что снова тяну ее к себе за края капюшона, - ты был счастливее тогда.

Я пытаюсь вспомнить, был ли.