— Нет, что за человек! — сказал он. — В жизни такого не видел. Если бы рядом случился добрый друг и проследил, куда он смотрит, ему бы показалось, что эти слова относятся к садовнику с граблями, который стоит внизу, на газоне, и он бы с ним согласился. Природа создала в свое время много странных существ, в том числе — вот это. Особенно в нем поражала борода, светло-горчичного цвета, ассирийской формы.

Но друг ошибся бы. Полковник говорил не о нем. Когда сердце гнетет забота, до садовников ли, даже бородатых? Говорил он о Типтоне Плимсоле.

Многие отцы смотрят на поклонников дочери как пастухи, у которых хотят увести овечку. Полковник был не из них. Не принадлежал он и к тем, кто сидит сложа руки, пуская все на самотек, тем более если поклонник — миллионер.

— Чего он ждет? — сварливо спросил он, возвращаясь к постели. — Ясно, что он влюбился. Чего же он ждет, а?

Леди Гермиона печально с ним согласилась. И она любила расторопность, сочувствовала смелости. Вид у нее был такой, словно кухарка учуяла, что подгорает обед.

— Да, странно, — сказала она.

— Странно? — переспросил полковник. — Я бы сказал, мерзко. Леди Гермиона опять согласилась.

— Так хорошо все шло, — прибавила она. — Вероника сама не своя. Она страдает.

— Ты заметила? Молчит и молчит.

— Как будто размышляет.

— Именно. Напоминает эту девушку, у Шекспира… Как это там? Черви какие-то, щека… А, вот! «Она молчала о своей любви, но тайна эта, словно червь в бутоне, румянец на щеках ее точила».[134] Размышляет. А что ей делать? Влюбилась с первого взгляда. Знает, что и он влюбился. Казалось бы — все хорошо? Нет!.. Мычит, гудит, топчется. Трагедия! Знаешь, что мне Фредди сказал? — Полковник понизил голос. — Этот Плимсол держит контрольный пакет самой большой сети магазинов. Сама понимаешь.

Леди Гермиона кивнула, как кухарка, которая видит, что спасти обед нельзя.

— Он такой милый, — сказала она. — Тихий, деликатный. Совершенно не пьет. Что такое?

Вопрос был вызван криком, сорвавшимся с уст ее мужа. Если не считать одежды, полковник Уэдж походил на Архимеда, выпрыгивавшего из ванны с криком «Эврика!».

— Старушка, — вскричал он, — дело ясно! Не пьет. Пить-то он пьет, но что? Ячменную воду. Разве можно сделать самый трудный, самый решительный шаг на ячменной воде? Да раньше, чем подойти к тебе, я выдул кварту пива с шампанским! Ну, все. Иду прямо к нему, кладу руку на плечо и так это, по-отцовски, говорю: «Опрокинь стаканчик и — вперед!»

— Эгберт! Этого делать нельзя!

— А что?

— Нельзя и все.

Полковник растерялся, лицо его угасло.

— Вообще-то ты права, — признал он. — Но кто-то должен ему намекнуть. На карту поставлено счастье двух сердец. Сколько можно тянуть волынку?

Леди Гермиона села в постели, расплескивая чай. Похожа она была на женщину-Архимеда.

— Пруденс!

— Пруденс?

— Намекнет.

— Что-то в этом есть… Пруденс, э? Я тебя понимаю. Серьезная, порывистая девушка… Любит кузину… Страдает за нее… «Не обижайтесь, пожалуйста, мистер Плимсол…» Да, что-то есть. А она согласится?

— Согласится. Ты не заметил, как она изменилась? Стала тише, рассудительней… делает добро. Вчера говорила, что надо помочь викарию с этим базаром. Это очень показательно.

— Да уж, викарию не поможешь, если ты не… хм… хороший.

— Пойди, поговори с ней.

— Ладно, старушка.

— Я думаю, она у Кларенса, — подсказала леди Гермиона, допивая чашку и наливая себе новую. — Вчера она говорила, что надо там прибрать.

II