Задохнуться можно - Вудхаус Пэлем Грэнвил (2012)

— Какая чепуха! Полная, нет — совершенная, абсолютная чепуха! Что ей нужно? Умный, тонкий человек. Не трогает меня. Не лезет. Да если…

Он замолчал, горестно глядя на прекрасную даму средних лет, которая шла к ним по траве.

— А вот и она! — сказала Миллисент, тоже недовольная. — Я думала, вы уехали, тетя Констанс.

Леди Констанс Кибл подошла к столу и опустилась в кресло. Она была поразительно красива — четкие черты, царственный взор. Правда, сейчас он несколько помутнел.

— Опоздала на поезд, — сказала она. — Ничего, завтра съезжу, на одиннадцать пятнадцать. Это даже удобней, Роналд привезет меня обратно. Зайду за ним на Норфолк-стрит.

— Почему вы опоздали?

— Да, — обиженно поддержал лорд Эмсворт, — вышла ты вовремя.

Взор его младшей сестры совсем затуманился.

— Я встретила сэра Грегори, — сказала она, и брат ее окаменел. — Он очень расстроен. — Брат приободрился. — Волнуется из-за этой книги, которую пишет Галахад.

— Не он один, — пробормотала Миллисент и была права. Когда такой человек, как Галахад Трипвуд, берется за перо, никто не знает, где он остановится. Английская аристократия пришла в панику — не вся, а только та, которая достигла его возраста. От сэра Грегори до старцев далекого Камберленда гадали, что именно запомнил этот негодяй.

Галахаду было что помнить. В какие только клубы он не вступал, с кем только не дружил! Букмекеры называли его по имени, барменши таяли от его галантных шуток. Когда он заглядывал в добрую старую «Гардению», швейцары боролись за право его выставить. Словом, он был из тех, кому нельзя учиться писать, а если уж выучился — нельзя писать мемуары.

Так думала и леди Констанс, думал и сэр Грегори, думали старцы далекого Камберленда. Не во всем согласны эти люди, но в этом — согласны.

— Он спрашивал, есть ли там про него.

— Можно узнать у автора, — сказала Миллисент. — Вон он идет.

Леди Констанс резко обернулась и мелко заморгала. Один лишь вид младшего брата действовал так на нее. Если же он говорил, она не моргала, она дрожала, словно съела нечаянно что-то едкое.

— Как ошиблись его крестные[20]… — заметила Миллисент, глядя на Галахада с тем восторгом, с каким девицы, особенно мадоннообразные, смотрят на немолодых мужчин с богатым прошлым. — Поразительно! — продолжала она. — Так жить — и так выглядеть. Куда ни посмотришь, примернейшие люди вянут на корню, а он вообще не ложился до пятидесяти — и свеж, словно роза.

— У всей нашей семьи прекрасный цвет лица, — сказала леди Констанс. — Мы вообще отличаемся здоровьем.

— Кому-кому, а дяде Галли оно пригодилось, — сказала Миллисент.

Герой этих бесед уже подошел к чайному столу. Как показала и фотография, он был строен, хрупок, проворен — словом, из тех, кто неотрывно связан в нашем сознании с клетчатым пиджаком, узкими брюками, белым котелком, розовой гвоздикой и биноклем на левом боку. Сейчас он был одет по-летнему, без шляпы, с чернильным пятном на щеке, но так и казалось, что место ему — на ипподроме или в американском баре. Живые глаза в чуть заметных морщинках глядели зорко, словно видели лошадей, выходящих на беговую дорожку. Как заметила Миллисент, он был на удивление свеж против всякой справедливости; рассеянный образ жизни сохранил ему редкостное здоровье. Ни кто не мог понять, почему так выглядит человек, чья печень должна быть самой жуткой в нашем веке. Он едва не споткнулся о спаниеля, но с такой ловкостью удержал равновесие, что не пролил и капли из бокала. Поневоле казалось, что он не позор знатной семьи, но трезвенник и акробат.

Утешив спаниеля (он дал ему понюхать виски с содовой), Галахад вынул монокль, вставил в глаз и сурово оглядел стол.

— Чай?

Миллисент взяла чашку.

— Сливок, дядя Галли? Сахару?

Жестом, исполненным брезгливости, он ее остановил.

— Ты же знаешь, я не пью. Неужели ты травишь себя этим напитком?

— Виновата, люблю чай.