В теле моем и мыслях происходил привычный рабочий процесс, сыскарский азарт, холодная голова, спокойное экономное дыхание. Я под это вот именно заточена, а не чародейские многоходовочки разбирать. Жалко только, что не позавтракала толком, поверив байкам официанта про отрезание головы Бобруйского. Сама виновата, нечего на сплетни полагаться.

— Что за беззакония? — Навстречу нам по анфиладе комнат летела вдова, исторгнувшая сей возглас. — Полицейский произвол!

Не добежав, она остановилась, осела на руки горничных.

— Нинель Феофановна, — сказала я, — примите искренние соболезнования от лица всей службы и меня лично.

Перекраивать планы пришлось на ходу. Потому что госпожа Бобруйская требовала немедленного позволения покойника обмыть и к погребению приготовить. Была она в своем праве, посему возражать я не стала. Хрущ увел пошатывающегося Семена, я же осталась присматривать за слугами, чтоб сверх необходимого не наследили.

— Бедная девочка, — вздохнула Нинель Феофановна, опускаясь на пуфик, — надеюсь, суд не будет к ней излишне жесток.

В отсутствие мужчин вдовица горе демонстрировать перестала и вообще производила впечатление особы деловитой и собранной. Помнится, когда я впервые барыню на том памятном балу увидала, она совсем другой была.

— Девочка? — Чтоб присесть на другой пуфик, мне пришлось сбросить с него пару наручников с меховой опушкой. — То есть госпожа Дульсинея Бархатова?

Слуги звенели цепями, освобождая покойника от пут. Барыня посмотрела на кровать, поморщилась гадливо.

— Гаврила тот еще затейник был, если вы понимаете, о чем я. Многие… объекты его желаний не разделяли… м-да…

— И случаи насилия прежде были? — спросила я без смущения.

— Насилия?

Вот не люблю, когда допрашиваемые мои личные приемчики использовать берутся. Повторить одно слово из фразы с вопросительной интонацией — это мое. И вообще, я тут главная.

— Нинель Феофановна, — сказала я серьезно, — давайте в игрушки играть не будем. Вы женщина умная, понимаете, что я не от любопытства беседую, а по службе. И ежели я от вас всей информации не получу, в народ отправлюсь расспрашивать. Вам ведь не нужно, чтоб слухи пошли?

Вдова фыркнула, но угроза свое действие возымела.

— Гаврила Степанович исключительной мужеской силою обладал, все ему мало было. Девиц в этих апартаментах за последние годы перебывало преизрядно: певички, актерки, прочие бабочки.

— Профессионалки?

— О нет, — тряхнула собеседница заколотыми траурным эгретом локонами, — продажная любовь его не привлекала. Гаврила чистых хотел, не девственных, а… — Она поискала слово. — Порядочных, что ли. Ну, знаете, которых ломать нужно, развращать. Не было ему радости в покорности.

— Понятно, — сказала я, подумав «какой кошмар!». — Местных барышень использовал?

Плечи Бобруйской поднялись и опустились.

— Скорее нет, чем да. Думаю, что он таким образом сложностей избегал. Крыжовень городок небольшой, все друг у друга на виду, у любой девицы брат либо папаша с дядьками. Не спустили бы Гавриле шалостей, будь он сто раз богатей.

Слуги подняли покойника, придерживая за углы простыню, понесли его к выходу. Я во все глаза смотрела, чтоб они по дороге ничего из комнаты не прихватили.

— Евангелина Романовна, — предложила вдова, — не желаете переместиться? Эти стены на меня ужасные воспоминания навевают.

— С удовольствием.

Заперев двери, я спрятала ключ в карман и проследовала за Бобруйской в другое крыло. Она пригласила меня в небольшую гостиную с низкой резной мебелью и шпалерами приятного янтарного цвета.

— Чаю?

— Пока воздержусь. — Я разложила на столе блокнот с карандашиком. — Вы об ужасных воспоминаниях упомянули. Неужели супруг от вас требовал склонности свои разделять?

Вдова поморщилась.

— К счастью, лишь первое время после брака, пока новизна его возбуждала.