Последний дракон - Йон Колфер (2020)

«Так и думал, – сказал Ваксмен. – Ну и неважно. Есть лишний водонепроницаемый мешок. С годным ремнем, все дела».

«И зачем мне мешок?»

Ваксмен грохнул на стол свой жуткий саквояж.

«Избавиться от барахла. Я завязываю с убийствами, Верн. Все мы души, так? А посему похорони его прям глубоко да подальше от моего клочка. Не хочу, чтобы это дерьмо в мой сад протекло. Или, еще лучше, пусти все по ветру. По мишеням постреляй, только смотри не вдохни. От этой дряни нутро сгниет.

Верн подтянул к себе саквояж.

«Что, всё? Киллерские дни позади?»

Ваксмен поднял бокал.

– Только самооборона, братишка. Выпьешь за это?

И Верн, не чувствуя после пира из стейков и алкоголя никакой боли, охотно и пьяно признал теорию могвая, что все мы души, и в самом деле выпил, хоть и не соотносил сие мнение с собой.

К утру поверх привычного после попойки отвращения к самому себе добавился слой сожалений, и Верн с первыми лучами убрался на хрен подальше из дома Вакса, чувствуя, что вот-вот проблюется прямо под водой – исключительно из тревоги.

«О чем я, что б меня, думал?»

«Фамильяр-человек».

«Да еще и гребаный малец».

И:

«Не река, а жопа. Одна соляра да моча».

Что не то чтобы помогало, когда дракона и так тошнило.

А ведь когда-то река была слаще лимонада.

Этим утром она определенно была кислотной. Неудивительно, что шкура сереет – целыми днями болтаться в сточной воде с аллигаторами. Когда солнечные лучи падали под определенным углом, вся река покрывалась радужной пленкой. Вдобавок, Верн все-таки старел, тут уж не поспорить. Дракон проживает отмеренные тысячелетия, но тело начинает сдавать. Когда-то он мог летать взад-вперед весь день да пламя изрыгать из спортивного интереса; теперь Верн сомневался, что сможет провести в воздухе больше полудюжины часов без приступа тахикардии.

Вот так для Верна и начался день – в полном унынии. И все становилось только хуже.

«Мой единственный друган слег на три месяца».

Или года.

Или навсегда.

В земле могваям часто становилось так удобно, что они окончательно испускали дух и уходили в почву. Вакс однажды признался, во время пост-погребенческой депрессии, все еще опьяненный грязью: «Черт, Верн. Ты там просто перестаешь думать. Все уходит, понимаешь? И остается только покой. Вечность покоя, если захочешь. А это весьма привлекательное предложение».

Вечность покоя. Очень привлекательное предложение.

Так что Верн забился в свою лачугу, не обращая внимания на аллигаторов на берегу, которые приветствовали его раззявленными пастями. Настроение с каждым шагом все сильнее портилось.

«Черт побери, – подумал Верн. – А вот и оно».

Под «оно» дракон имел в виду очередной приступ черной меланхолии. Любое мало-мальски разумное создание, что ожидаемо, временами впадало в уныние – особенно, в его ситуации. Все его любимые оказались убиты – вместе с теми, кто ему как бы нравился. Были мертвы даже большинство существ, которых он ненавидел. Его мать порубили на сувениры; голова отца украшала ворота местного замка примерно десять минут – пока Верн там все не сровнял с землей. Он метался, уничтожал и снова метался. Годами скорбь исторгалась наружу долгими шквалами пламени, пока он не превратился в кожу да кости, и разум как будто истощился наравне с телом, словно в нем не осталось ни сил, ни желания жить. И когда первая волна одиночества ударила камнем в грудь, Виверну, лорду Хайфаэру, показалось, будто она его без остатка раздавит.

Мир, который однажды ему принадлежал, теперь обернулся против него. Более того – мир его позабыл.

«Улицы чищу, которыми владел», – подумал Верн, перефразируя обаятельного крунера Криса Мартина.

«Я как крысы в норах, рыщущие в поисках объедков».

Вот только он не был даже как крысы. Потому что крысы – это крысы.

Во множественном числе.

Он – дракон. Единственный.