Проклятая игра - Клайв Баркер (1985)

Его тело отказалось от славной битвы. Возможно, язык вывалился наружу, а может, ему почудилось это движение, как и то, что кто-то зовет его по имени.

Внезапно зрение полностью исчезло, и смерть настигла его. Поток сожалений не сопровождал конец, и жизнь с ее накипью из угрызений совести не пронеслась перед глазами в обратном порядке с быстротой молнии. Просто тьма, и еще более темная тьма, а за ней – такая чернота, по сравнению с которой ночь казалась преисполненной сияния. Все завершилось без труда.

Или нет, не завершилось.

Не совсем. Множество неприятных ощущений нахлынуло на него, вторгаясь в уединенность смерти. Легкий ветерок согрел лицо, воздействуя на нервные окончания. Дыхание непрошеным гостем ворвалось в обмякшие легкие, от чего гортань судорожно сжалась.

Он сопротивлялся, не желая воскресать, но спаситель был настойчив. Комната вокруг начала собираться заново. Сначала свет, потом форма. Теперь цвет, хоть и тусклый, грязный. Звуки – огненные реки и жидкий камень – исчезли. Он слышал собственный кашель и чувствовал запах собственной рвоты. Отчаяние насмехалось над ним. Неужели он не преуспеет даже в том, чтобы покончить с собой?

Кто-то произнес его имя. Он покачал головой, но голос раздался снова, и на этот раз его открывшиеся глаза нашли лицо.

Ах, это был не конец: далеко не конец. Он не попал ни в рай, ни в ад. Ни то ни другое не смело соперничать с лицом, в которое он сейчас смотрел.

– Я думал, что потерял тебя, Энтони, – сказал Последний Европеец.

19

Он поправил стул, на котором Брир стоял во время попытки самоубийства, и теперь сидел на нем, выглядя таким же незапятнанным, как всегда. Брир попытался что-то сказать, но язык казался слишком толстым для рта, и, когда он пощупал его, пальцы оказались в крови.

– Ты прикусил язык от энтузиазма, – сказал Европеец. – Какое-то время не сможешь ни есть, ни говорить. Но это заживет, Энтони. Все заживает со временем.

У Брира не было сил подняться с пола; все, что он мог, это лежать там с петлей, туго затянутой вокруг шеи, и глядеть на обрывок веревки, свисающий с крюка для лампы. Европеец, очевидно, просто срезал его и дал телу упасть. Брира затрясло, его зубы стучали, как у обезумевшей обезьяны.

– У тебя шок, – сказал Европеец. – Полежи тут… А я приготовлю чай, да? Сладкий чай – то, что нужно.

Это потребовало некоторых усилий, но Бриру удалось подняться с пола и забраться на кровать. Его брюки были испачканы спереди и сзади: он чувствовал себя отвратительно. Но Европеец не возражал. Он прощал все, Брир знал это. Ни один другой человек, которого Брир когда-либо встречал, не был так способен на прощение; ему было стыдно находиться в обществе и под опекой того, кому гуманность давалась так просто. Этот человек знал его тайную испорченную суть и ни разу не произнес ни слова осуждения.