С тех пор он не может вернуться. Не может увидеть город, где свет как камень, дерево и звук, а звук – как прекраснейшая музыка. Он видит пропавшие кольца, детей, котят и ягнят, он видит будущий урожай и даже исход великих сражений, но его темные глаза печальны, а углы рта опущены вниз. Ни у кого не пропадал город, который как золото и в то же время стекло, никому не нужно найти такую пропажу.

Мы идем по утренней дороге, босиком по траве на обочине. Какое-то время я молчу, а потом решаюсь сказать.

– Послушай, – говорю я, – послушай. Я – лекарство от твоей болезни. Только ты можешь мне помочь, помоги мне. У меня пропал Бог.

Никогда я не видел, чтобы плакали так внезапно и сильно. Он остановился, втянул в себя воздух, а выдохнул уже рыданием, и смехом, и слезами из ярко-синих глаз. А потом истаял в утреннем золотом свете, как роса на траве. Дальше я шел по дороге один.

Я ищу человека, у которого пропал бы Бог. Который как свет, который как музыка, который как золото и в то же время стекло. Сколько можно мне возвращать этих упавших, они как дети, я же брожу по этой земле уже столько лет – из деревни в деревню, от города к городу, из одной столицы в другую.

Письма с Земли

Каждый раз он тщательно готовится.

Расчищает письменный стол, зашторивает окна. Берет лист плотной писчей бумаги. И от руки, ровным крупным почерком выводит строчку за строчкой.

Родной мой, не писал тебе почти неделю, болел какой-то тягучей гадостью. Болезнь сама по себе отвратительна, но после нее вдобавок такая слабость, что уж лучше жар. Ты не подумай, я не жалуюсь, но это так стыдно: еле выползать к плите, чтобы поставить чайник, сидеть, сложа руки, и тупо смотреть, как он выкипает, потому что не встать, чтобы выключить.

У нас весна, как всегда промозглая, с ветром и дождем, с низким небом. Но иногда появляется солнце, и город становится красив мальчишеской подростковой красотой, звонкой и немного злобной, и такой близкой. Можно ходить по улицам и весело задирать друг друга, пока нет зелени и от солнца спрячешься только в тени домов, деревья прозрачны насквозь, до последнего растрепанного гнезда в развилке ствола. Но к закату становится тихо, знаешь, как устают дети: только что прыгал, а сейчас уже упал и спит.

Родной мой, как же я по тебе скучаю. Весной это почему-то чувствуется сильнее, это похоже на холодный прут внутри, от горла до живота, его чувствуешь каждую секунду, и приходится много работать, чтобы забыть о нем, но вот эту неделю я болел, и в слабости скучал сильнее, чем обычно, и старался не выходить из дома, потому что люди же везде.

В метро они стоят и держатся за руки. В кафе кто-нибудь быстро накроет своей ладонью чужую ладонь, – и мой прут подпрыгивает, врезается в горло, я хватаюсь за сигареты, потому что табак притупляет все чувства, и если немного подышать, ни о чем не думая, медленно и ровно, становится легче.

А потом увидишь чью-нибудь тень на стене, или донесется музыка, или кто-то кого-то окликнет по имени, – и прут снова прыгает в горло.

Я привык, ты не думай, давно привык тут без тебя, я справляюсь, у меня все есть, и все вдоволь, а если чего-то нет, то только потому, что я поленился.