Ковен заблудших ведьм - Анастасия Гор (2021)

Нота за нотой я плела заклятие, посетившее меня в башне вместе с призраками прошлого, призванное разделить то, что делить было противоестественно. Симфония, сотканная из теплоты «Лета» Вивальди, из дикости Лало, из любимой мелодии нашей матери – колыбельной, которую она сочинила для своих детей. Джулиан не знал моего этюда и не мог знать – я писала его здесь и сейчас. Пение моей души, текущее в пальцы, а затем в скрипку. Музыка искрилась в воздухе, протягивая между мной и Джулианом нить, которую могли разрезать лишь греческие мойры ножницами судьбы. Потому руки Джулиана двигались сами по себе, будто отдельно от остального тела: он вторил моей мелодии, зеркально отражал ее, как отражал все мое существование и естество. Не знал, что играл, но делал это, не отводя от меня глаз, пока я даже не открывала своих.

Смычок витал над струнами, а тело раскачивалось в такт магии, бьющей из меня ключом. Кто бы подумал, что музыкальное заклятие, лишающее Верховенства, такое нежное и тоскливое?

Спустя некоторое время я почувствовала, что силы мои истончаются, а вместе с ними – музыка. Каждая нота будто выжимала из меня их, как сок, и та капала в траву вместе с кровью, градинами скатываясь по спине. Но кровь все не останавливалась, и я тоже: играла сквозь головокружение, тошноту и слабость, от которой немели руки. Смычок начал срываться, задевая не те струны, и музыка сделалась прерывистой, лихорадочной, пока не оборвалась вовсе.

В какой-то момент вместе со скрипкой я рухнула там же, где стояла. Коул поймал меня, не дав напороться на острые шипы роз, и прижал к своей груди, укутывая в платье. Перед глазами плясали разноцветные круги, а спина ныла – боль эта сделалась тупой, как кошачья царапина, и очень изматывающей. Едва подчиняя себе ватные конечности, я открыла глаза и увидела Джулиана. Он, стоя напротив, часто дышал, металлические пальцы нечаянно переломили гриф скрипки. Сила, что перетекла к нему через музыку, распирала его изнутри.

Я, лишенная половины своей души, и он, получивший ее взамен души собственной.

– Adennill, – прошептал Джулиан, вправляя сломанные пальцы, и кости его срослись как ни в чем не бывало.

Затем он моргнул и оглянулся, впервые глядя на мир глазами Верховного колдуна – серыми, сияющими и с искрами беспрекословного господства, что могли сжечь здесь все дотла.

– Ты как? – спросил Коул, судорожно осматривая меня.

Моя часть клятвы была свершена, и шрам, перечеркивающий правую ладонь, больше не довлел над моей волей. Я снова принадлежала одной лишь себе, чувствуя небывалую легкость в теле вместе с внутренней опустошенностью.

– Не злись на меня, – прошептала я вдруг, и Коул удивленно повел бровью, еще слишком напуганный тем, что видел минуту назад. – Обещаю, когда все закончится, я буду слушаться тебя до конца наших дней. Но… Еще не все.

– Что? О чем ты?

– Молодец, маленькая бывшая Верховная, – перебил его Джулиан, сделав акцент на предпоследнем слове и, к счастью, не расслышав, о чем мы говорили. Подняв с земли рубашку, он натянул ее, когда безобразный рисунок на спине затянулся и исцелился так же, как и его рука. – Раз мы закончили с делами… Что насчет того, чтобы вернуться в дом и отпраздновать Самайн, как подобает семье?

XIV

Дом Цербера

Самайн – великий день и для мертвых, и для живых. Далеко отсюда, в Берлингтоне, дети уже наряжались для вечерних колядок и готовили ведерки для сладостей. Они веселились, не зная, что в эту ночь тьма сгустится под их кроватками и будет мечтать перекусить хотя бы детскими пальчиками, высунувшимися из-под одеяла. Та же тьма сгущалась и в лесу: я видела ее, предвкушающую закат, проступающую между деревьями и подбирающуюся все ближе к особняку. Дойдя до крыльца, она принесет с собой мою расплату – лакричные конфеты с начинкой из кантареллы[13].

– Почему именно лакричные? Потому что я не люблю лакрицу? Что за вздор! Ферн – это скорее лимонные дольки…