Холодная рука в моей руке (сборник) - Роберт Эйкман (1975)

По-прежнему дрожа, Роза опустилась в кресло у маленького камина; ее не оставляли мысли о минувшем разговоре, смысл его по-прежнему представлялся ей туманным и ускользающим. Я слишком чувствительна, подумала она, наверное, уже в сотый, а то и в тысячный раз; впрочем, мысль эта не нуждалась в том, чтобы облекать ее в слова. Роза пребывала в столь сильном беспокойстве (причины которого на сей раз были не вполне понятны ей самой), что вполне могла подумать «я сошла с ума»; подобное признание могло до некоторой степени ее успокоить, ибо предполагало, что она не несет ответственности за себя и за последствия своего побега. Однако вместо этого она употребила слово «чувствительна», и мысль о том, что в данных обстоятельствах оно может приобрести совершенно новый смысл, пронзила ее насквозь. Пятнадцать лет назад Деннис заявил, что с первого взгляда предположил в ней наличие «чувствительности», и именно по этой причине «ею заинтересовался». Он всегда проявлял особую озабоченность подобными материями и мог говорить о них до бесконечности, хотя, возможно, все эти разговоры не имели особого значения. Так или иначе, в скором времени он встретил какую-то девушку из Индокитая, которая оказалась еще более чувствительной, и уверился – если только Деннис когда-либо был хоть в чем-то уверен – в том, что именно с ней ему следует жить. Деннис растолковал Розе, что «чувствительность» в его понимании не имеет ничего общего с тем смыслом, которое придает этому слову весь остальной мир. Роза вполне разделяла его взгляды и приняла решение при любых обстоятельствах не воспринимать себя как обладательницу неких исключительных психологических особенностей. До недавних пор она и не вспоминала о своей чувствительности. Если я и в самом деле чувствительна, значит, Дюкен и ей подобные должны это ощутить, рассуждала она. Всякий раз, когда Роза посещала мадам Дюкен в ее жилище, что она, к своему собственному удивлению, делала довольно часто, она обнаруживала там целую толпу родственников, болтающих на своем непонятном говорке в кухне, которую они называли вовсе не кухней. «Семейство Дюкенов» вскоре стало для нее чем-то вроде хора в древнегреческой трагедии; этот всезнающий хор стоял на заднем плане ее жизни, постепенно выдвигаясь на передний план.